Дни, что нас сближают - [88]

На третий день мы с той же торжественностью отправились в фотоателье. Зорка нас поджидала. Все вышло прекрасно, сказала она. На столе лежали две фотографии, чуть-чуть отличавшиеся по освещению и позам. Мы выбрали ту, которая и сейчас среди прочих воспоминаний о прошлом занимает особое место. Кроме нее, для каждого из нас мама заказала по шесть меньшего формата. Когда мы их получили, я любовался мамой, сестрой, но больше всего нравился себе сам. Находил, что я очень красивый и мужественный. Теперь, вынимая из пожелтевшего конверта фотографию, я вижу невзрачного, смешного в своей новенькой форме мальчугана, хмурящего брови, немного испуганного. Если кто на этой фотографии и выглядит чудесно — так это мама. Тогда ей было тридцать пять или тридцать шесть лет, и на ее лице отразилось все: гордость, достоинство, твердость, одиночество, страдание — она много пережила, и предстояло ей пережить еще больше. У каждого человека своя судьба, следующая за ним по пятам: есть люди, родившиеся в рубашке, есть люди, родившиеся для страданий. Мама относилась к последним. Жизнь ее — это сплошная череда ударов судьбы. В юности ей в глаз попал гвоздь, и ее тридцать дней держали в подвале, а еду передавали в дверь. Еще тогда она проявила железную волю, которая оставалась ей присуща всю жизнь. Помню этот глаз с чуть заметной отметиной в зрачке, белой, как кусочек льда. Глаз видел слабо, но никто этого не замечал. Да и я узнал об этом значительно позже, когда мне уже было за двадцать. Мама не любила ни о чем рассказывать и много тайн унесла с собой в могилу.

Не могу сказать, с каких пор я помню маму. Этого никто, наверное, не помнит. Я чувствую ее присутствие с того неопределенного момента, который остается в сознании каждого человека, как только он произнесет слово «мама». С тех пор как помню себя, помню и ее. И в моем сознании она всегда одна и та же — мама на той единственной фотографии. Она, наверное, чувствовала приближение новых ударов судьбы, когда решила, что мы должны запечатлеть себя на снимке. Поняла, что время для этого настало: хоть что-то должно сохраниться навеки. За свою жизнь она еще несколько раз снималась, но единственный портрет, который она нам завещала, был сделан с той фотографии. Одной нашей родственнице она сказала: хочу, чтобы смотрели на эту фотографию, такой меня запомнили; как раньше сказала: хочу, чтобы меня похоронили в белом гробу.

Вспоминаю маму, когда мы жили в полуразвалившейся лачуге: окна на уровне земли, стены покрыты пятнами сырости, воды нет, уборная — яма за сарайчиком без окон, называемым кухней. Воду мы приносили от соседей, а вечером слышали, как под ногами запоздавших прохожих скрипит снег. Мама поднималась в пять часов утра, месила тесто, клала его на доску, покрывала салфеткой, ставила доску на плечо и отправлялась в пекарню, а потом на табачный склад — она работала там с шестнадцати лет. К обеду она возвращалась с теплым хлебом, кормила нас и опять спешила на работу. Иногда она позволяла себе немного подремать и тогда просила нас не шуметь. Я свертывался на лавке клубком и тихонько играл в бабки. Мама лежала на спине. Я смотрел на ее лицо, побледневшее от табачной отравы, и думал: какая она усталая! Мне хотелось, чтобы она поспала подольше, но бил колокол, и она вскакивала, плескала в лицо пригоршню воды, поправляла волосы, давая мне указания, самое важное из них — учить уроки. Но я не мог устоять, когда звали товарищи.

В шесть часов вечера колокол звучал снова. Из железных ворот выходили женщины, пропахшие табаком, серые, покрытые пылью и табачными крошками. Они шли и разговаривали, на протяжении каких-нибудь ста-двухсот метров они спешили все обсудить — на складе разговоры были строго запрещены. Мама приходила и принималась за домашние дела. Иногда, работая, она пела, и я любил слушать ее песни. Она готовила, стирала, мыла пол, окна, и только к девяти мы садились ужинать. На стене потрескивала керосиновая лампа, от большой глиняной миски поднимался пар, и мы торопливо принимались за похлебку с чечевицей. Мы, маленькая семья, которая понесла столько утрат.

Это была удивительная женщина, ничто не могло ее испугать, даже нож, которым ей не раз угрожали. Мне она казалась самой спокойной из всех, кого я знал, так держалась она и с нами, и с посторонними. Но неожиданно я увидел ее другой. Как-то утром я проснулся рано, стал собираться в школу и услышал на улице тревожный гул. Я выглянул в окно и на тротуаре возле дома увидел маму. Она останавливала шедших к складу мужчин и женщин, что-то им горячо говорила. Если кто-нибудь вырывался, она его догоняла, хватала за пальто и тянула назад. И даже грозила кулаком. Каждый знал, что она не шутит. Я вышел и встал в дверях. Немного погодя подошел человек и спросил у мамы: ну как? Я вернула всех, ответила она. И в это время я увидел на стене плакат: в вытянутой жилистой руке — молот. Ниже было написано о страшных вещах. Меня бросило в дрожь: значит, это стачечный пикет! И я встал рядом с мамой. Склады были окружены жандармами, рабочие собирались группами. Забастовка продолжалась целую неделю, и мама все время стояла на посту. Это была стачка рабочих табачной промышленности сорокового года.