Дни, что нас сближают - [36]

Мучительно медленно выветривалось это в моих отношениях с отцом. Я возвращался к тому времени, когда мы должны были уезжать из Софии. Я был нервным ребенком, меня оберегали. Я привык к тому, что меня оберегают, обо мне заботятся… А сам видел только мрачное лицо отца. Меня не интересовало, почему он такой, просто я считал его нелюдимым, даже жестоким. Я убегал от него к маме, всегда готовой утешить меня и поддержать, хотя, в общем, ее чрезмерная заботливость порой раздражала.

Как же случилось, что я даже не подозревал о переживаниях отца — этого тридцатипятилетнего сильного мужчины, — когда он был уволен и отправлен в провинцию за что-то, что было мне непонятно?.. Мы уезжали, он разлучал меня с моими товарищами — этого было достаточно, чтобы считать его виновным.

Вспоминаю темный коридор, в который вынесли все наши пожитки, зашитые в тюки, и голые кроватные сетки, и старый радиоприемник «Кёртинг» (на ручках настройки все еще видны были следы сургучных печатей).

— Папа, а там есть горы? — спросил я.

— Нет.

— А где мы будем кататься на лыжах?

— Не будем кататься… Будем удить рыбу, там есть река, — отвечает отец и хрипловато смеется.

— Я напишу письмо, что это несправедливо, и отошлю его!..

Отец шлепает меня сильнее, чем обычно. Я плачу — слезы так и льются по щекам.

— Паршивец! — кричит отец. — Будешь писать? Письма будешь писать?! С таких лет жаловаться? Ты мне попишешь!..

Мать бросается между нами:

— Не смей его бить! При чем тут ребенок?

— Пусть лучше дома поревет, — огрызается отец.

Машины все нет. Мы допоздна ждем ее, а потом ложимся на голые пружины, потому что все матрасы зашиты в тюки. Мать целует меня перед сном, и я спрашиваю:

— Мам, там вправду много рыбы?

— Не знаю, — отвечает она и начинает плакать.

— Не плачь, — шепчу я. — Каждый день буду ловить тебе рыбу. Ты не будешь ходить на службу. Будешь сидеть дома и жарить нам рыбу…

Я ходил в провинциальную школу в вылинявшей, но чистой одежонке. Меня учили быть искренним и честным, и я старался быть искренним и честным; прежде чем научился видеть людей, я видел только самого себя.

Стыдно и больно вспоминать тот тихий вечер. Но я очень хорошо его помню…

— Чего ты святым прикидываешься! — крикнул я отцу, весь кипя ненавистью, которой и сам еще не понимал. — Чего ты прикидываешься честным! Все тебя давно раскусили, все!..

— Кто — все? — тихо спросил отец, а я еще не почувствовал, что он говорит как-то уж слишком тихо.

— Все — даже ребята у нас в классе всё знают…

— Ну и что же они знают?

— Знают, почему тебя уволили, вот! — задыхался я. — Мне все сказали…

Отец, перегнувшись через стол, вдруг ударил меня. Было больно, но сквозь слезы я видел, что щеки у него тоже мокрые. И, несмотря на это, я кричал осипшим от злобы голосом:

— Бей, бей!.. Ты только это и можешь — бить!

— Тебе всего десять лет, — тихо сказал отец.

Сгорбившись, он медленно вышел.

Вечером я лег с тяжелой от рыданий головой, включил покрытую газетой лампу и принялся читать «Павлика Морозова». Я читал эту книгу уже второй раз и уснул, уронив ее, не выключив света, и уже не слышал, как мать встала, погасила лампу и убрала книгу на полку, заложив страницу листочком бумаги. Вероятно, она погладила меня, когда укрывала, подтыкая мне одеяло под спину. Она всегда боялась, как бы я не простыл.

Она брала на себя всю боль, всю боль…

Лежа на площадке среди скал, вглядываясь в долину, где, словно утренний туман, клубилось мое прошлое, я понял, что это продолжается до сих пор. Мы приехали сюда, в эту долину (к которой я, хотя и веду от нее свое начало, не имел, в общем, никакого отношения), чтобы они смогли принять на себя всю боль. И меня пронзила мысль, что, быть может, они вовсе и не показывают друг другу памятные места, давно потерявшие ценность в их сознании, а взволнованы сейчас лишь одним — как помочь мне пережить все это… Потому и оставили меня одного: погода приятная, ленивая, располагающая к дремоте, а они, истинные люди гор, хорошо знают, как такая погода действует. Но стоит ли объяснять им, что они ошибаются?..

Старый человек поднялся, не отрывая взгляда от долины. Я всматривался в матовое пятно его лица, всматривался до тех пор, пока позади этого лица не возник иной фон — белая новая мебель, зеленоватые стены двухкомнатной квартиры, — и тогда черты лица прояснились, и я отчетливо увидел его усталые глаза…

На столе между нами стояли две керамические чашки, сбоку — чайник с горячей виноградной ракией. Его носик был заткнут трамвайным билетом. Я собирался куда-то пойти, но не пошел. Купил ракию, и мы вместе приготовили ее. Отец радуется, что я остался, — его выдают неловкие движения и то, что он все время толчется около меня. За окном снег.

— Очень хорошо, что ты не пошел, — говорит отец.

— Почему? Тебе скучно? — спрашиваю я с улыбкой:

— Зима. В холод вкуснее пьется дома…

Мы садимся. Около нас ненавязчивой тенью снует мать, стирает пыль со стола, и красный рукав ее халата трепетно мелькает возле наших лиц. Мы говорим о чем-то незначительном — впрочем, всегда ведь говоришь о чем-то незначительном, если на душе спокойно. Мы вспоминаем — каждый свою работу, свои дела. И неизвестно как и почему в этом хаосе слов вместе со вкусом горячей ракии всплывает то, чего я ждал и чего так боялся. Отец спокойно отвечает на мой молчаливый укор, на мучительный вопрос всего моего детства. Это происходит так естественно, что я не успеваю отреагировать и продолжаю болтать весело и непринужденно.