Дневники. Я могу объяснить многое - [10]

Очень скоро преподаватели начали ставить меня в пример другим студентам. Разумеется, это вызвало плохое отношение ко мне. Никто не любит тех, кого ему ставят в пример. Неприязнь осложнялась тем, что я не мог никому помогать в учебе. Я пытался, добросовестно пытался помочь, когда кто-то обращался ко мне с вопросом, но беда в том, что я совершенно не умею объяснять, не умею растолковывать. Я могу лишь обсуждать вопросы с равными мне по знаниям. Преподавательского дарования во мне нет ни капли. Другие студенты не понимали моих объяснений, потому что для них они были слишком заумными. Их непонятливость выводила меня из себя. Я не люблю по многу раз повторять одно и то же, да и никто этого не любит. Я сердился, говорил колкости, а люди думали, что я над ними издеваюсь, желая подчеркнуть свое превосходство – нарочно объясняю непонятно, чтобы потом оскорбить. Дважды дело доходило до стычек, из которых я выходил победителем. К тому времени я окончательно окреп и превосходил моих сверстников не только в умственном, но и в физическом развитии.

Взрослые люди очень часто ведут себя как дети. Сначала мне досаждали по мелочам – прятали мои вещи, заливали чернилами мои записи, запускали в мою комнату кошек, которые, обезумев взаперти, переворачивали все вверх дном. Все знали, насколько щепетилен я в вопросах порядка и чистоты, и намеренно наносили уколы в самые болезненные места. Особенно отличался один студент по фамилии Пайер, глупый и беспутный молодой человек, который с непонятной гордостью говорил, что для него чтение ресторанной карты приятнее чтения книг. Я так и не понял, что привело его в техническую школу. Обычно такие бездельники тяготеют к гуманитарным наукам, а не к техническим. Из-за Пайера меня чуть было не исключили. Однажды я застал его, когда он посыпал золой мою постель, и как следует поколотил. Не стоило давать волю рукам, но нервы мои были взвинчены до предела всеми этими дурацкими шутками. Кроме того, представьте, сколько неудобства доставляет рассыпанная по постели зола, особенно такому чистюле, как я, и сколько драгоценного времени пришлось мне потратить на уборку. Я обслуживал себя сам, потому что был вынужден экономить каждый грош. Я жил на небольшую стипендию и не имел возможности подрабатывать где-то, потому что отдавал все время учебе. Если же я и работал, то без оплаты за свой труд в чьей-то лаборатории, чтобы иметь возможность чему-то научиться.

Пайер пожаловался, и меня могли бы исключить, если бы не заступничество нашего декана. Благодаря ему я продолжил учебу. Дурацкие шутки прекратились, потому что никому не хотелось быть поколоченным, но меня не оставили в покое, а начали травить другим, более изощренным способом. В моем присутствии заводились разговоры, целью которых было уязвить меня. Имени моего не называли, так что у меня не было повода для выражения своего возмущения, но разве значение в имени? Всем было ясно, что речь идет обо мне. Я нервничал, стараясь не подавать виду, надеясь, что когда-нибудь им надоест эта глупая забава и они оставят меня в покое. Напрасно я надеялся, это длилось до конца учебы. В моей травле принимало участие множество студентов, они всячески изощрялись в своем гадком «остроумии», находя новые темы взамен наскучивших старых, так что свыкнуться с этим, перестать обращать на них внимание у меня не получалось. Я злился и от этого страдали мои занятия. Учеба и умственная работа требуют душевного спокойствия.

Совсем не так я представлял себе отношения с товарищами по учебе. Мне, наивному юному идеалисту, рисовалось в воображении студенческое братство, содружество молодых людей, объединенных общей жаждой знаний. До поступления в школу я представлял, как мы будем вести научные диспуты, обмениваться идеями и т. п. Ничего подобного не было. В итоге я объяснил несоответствие ожиданий и реальности национальным фактором, списал все на австрийцев, которые составляли большинство студентов. Между австрийцами и всеми прочими народами, жившими в империи Габсбургов, напоминавшее своей пестротой лоскутное покрывало, всегда существовала взаимная неприязнь. Теперь же, оглядываясь назад с высоты восьмидесяти прошлых лет, я понимаю, что был тогда не прав. Дело не в австрийцах, а в людях вообще. В Париже и Нью-Йорке со мной обходились не лучшим образом.

Среди студентов у меня было много врагов, а среди преподавателей всего один, но этот один стоил сотни. То был известный физик профессор Пешл, гигант с мелкой душой. Он не любил, когда с ним спорили, хотя студентам положено спорить с преподавателями, это часть учебного процесса. Я слышал, что с Пешлом надо быть осторожным, поэтому, возражая ему, очень тщательно выбирал слова. Но это меня не уберегло. Выйдя победителем из двух споров, я стал заклятым врагом Пешла. Пешл разил наверняка – он методично уничтожал мою репутацию, рассказывая всем о моем скверном характере, моей неуравновешенности и т. д. Пешл настраивал преподавателей против меня, а я дал ему веский повод для этого.

Отчаявшись, я совершил глупость – решил попробовать вести ту же самую жизнь, что и большинство студентов. Начал ходить по пивным и, надо признать, очень скоро увлекся. Все плохое засасывает. На этой почве у меня даже наладились отношения с некоторыми студентами, которые ранее меня травили. Их восхищало то, как я играю на бильярде и как щедро я выставляю угощение после каждого выигрыша. Я хорошо играл когда-то. Длинные руки, верный глаз, умение быстро производить расчеты – что еще нужно бильярдисту? Играл я каждый вечер, потому что разгульная жизнь требовала больших денег, которые я мог заработать только при помощи кия. Убедившись в своей мнимой «непобедимости», я потерял осторожность, начал играть азартно, необдуманно и, как следствие, начал проигрывать. Бильярда мне стало мало, и я пристрастился к картам, а в картах, как известно, ставки много больше, чем в бильярде, и возможностей для обмана партнеров тоже больше. Проигрыши влекли за собой желание отыграться, я начал скатываться в пропасть и, наверное, погиб бы сначала как ученый, а потом и вообще бы погиб, если бы не моя мать. Заплатив очередной мой проигрыш, она сказала, что ждет того дня, когда я проиграю все наше имущество и мне будет не на что больше играть. Только так я смогу образумиться. Эти слова, а больше – горечь, с которой они были произнесены, так поразили меня, что я перестал играть и взялся за ум. Но это случилось много позже, уже после смерти отца.