Дневники Трюса - [10]

Если бы не моя подозрительность к евреям и не орлиный его нос специфически иудейского архетипа, я взял бы Кифского себе в зеркала, т.е. в друзья. Но Кифский слишком напоминал мне всё дурное, что я заключаю в себе, и поэтому дружить с ним мог бы я... как вам сказать... от обратного, а друг "от обратного", - а были ли у вас такие? - это самый злейший враг.

В Кампо Нирбана я услышал странный афоризм: удивительна не сама жизнь-то, что мы до сих пор (имелось в виду: с таким пониманием сути вещей) живем, - это удивительно. Самое мрачное удивление из всех наблюдаемых мной.

Однако начальник утаил от меня, как от постороннего, некоторые тайные двери своего замка. Была, например, напротив камеры-Обскура ещё и камера Кривых зеркал. Следуя каким-то тотемическим представлениям, неведомым мне, начальник считал необходимым вывешивать в каждой камере один портрет. В дворовой, с наступлением века технократов, повесили портрет Аристотеля, первого из отцов этой церкви кощунствующего вора. О трёх типах церквей, практикующихся в пределах королевства Санта Бьянка Ди Ночье Устали я буду говорить потом.

- Автор, не срывайтесь на именах. Они только путают картину. Как же называют вашу тюрьму?

Читатель! Пристрастие к именам - от недостаточного чувства сути. Имена это "о-а-ю-я", имена - это буквы, и не надо их перегружать. Считается дурным стилем в литературе слишком часто употреблять одни и те же слова. Так почему же нельзя употреблять синонимы в названиях мест и человеческих кличек? Толя-Ваня-Саня-Маня - все мы клеточки кого-то Одного. А у Него уж, будьте спокойны, имена наши под семью замками.

Да, так в дворовой современного типа висел портрет её преобразователя Аристотеля. В парфюмерной красовались слева на стене Платон, справа - Уайльд. Ибо Уайльд всё-таки очень смахивает на типичного завсегдатая парикмахерской, даже тем, что посидел в тюрьме, стал верить в Бога и страшным одиноким образом умер, всеми проклятый и отвергнутый. Памятуя о близости поэтов к святым и об их гипнотической тяге в инквизиторскую, и впрямь можно было взять Уайльда за образец парфюмерной. В инквизиторской парил Мирабо. Сад пыток до сих пор недосягаем. Я не читал этой книги, но я её считал в астрале, и целиком на стороне Мирабо. А в зазеркальной, как нетрудно догадаться, висел портрет доброго очкарика учителя математики бездетного Льюиса Кэролла.

Там и в самом деле всё кривилось, и я, например, когда пригнул голову почти к полу, прочел в одном из зеркал искаженный афоризм ординаторской:

"Зависть, слава и тоска

наши три антидружка"

Техника письма близка к финалам жизненных циклов. Вечером я закрываю глаза и в лобных долях вижу толпящиеся знаки - все до единого, которые завтра последовательно лягут на бумагу: в едином моменте переживаю я все завтрашние мысли. Что это? Ведь так перед нами проходит в какой-нибудь момент или в три часа картина всей прожитой жизни... Нет, я вижу не только мысли, их движение и направление, а именно буквы.

"Пасха". На столе лежат роковые яйца. Любовник ушел, Блудница спит; яйца змеиные - пасха - в крестный ход прирежут Россию татары.

- Эй, давай скифскую затянем, - заорал кто-то из нижних ярусов обители духов.

- Я осип и не хочу петь.

- Осип, твоя Надежда подобрела к девятому десятку лет и почти готова к встрече с тобой, которую так ждет. А ты кого ждешь, Мандельштам? Не читателей же своих, не портреты же взял с собой в карман-саквояж, как и пропустила таможня чистилища - не голого?

- Рукописи - с собой, - отвечает дух Мандельштама. - Разрешают брать с собой рукописи. Менять, доделывать...

- Вот оно что. Отчего так мерзки человеческие письмена: разрешается брать на тот свет наши лучшие книги, которые мы никогда не открываем миру...

Мы сидели с Беппо на террасе у моря. Психиатр включил аппарат. Я был в каких-то иных мирах, я наслаждался сообщением с иными ближними.

- Это особый аппарат, - сказал Беппо. - Он фиксирует мысли, которые могли бы или должны были бы прийти нам на ум, но по тем или иным обстоятельствам не пришли, а явились другим или вообще сбежали бесследно. Тогда о чем мог бы подумать вон тот купальщик, видите, сидит у камней в обнимочку с девушкой? Он мог бы подумать: хорошо бы побыть одному...

- Ах, прав ты, стерео-мистерио-скоп. Только не нужно мне твоей трубки у легких. Совесть заменяет всё, она - лучший стереомистериоскоп.

- Не думаю, - критически парировал добрый Беппо Свиная Рыба. - Ваша совесть подсказала вам неверные ходы, когда с её помощью вас упекли к нам.

- Где же ещё быть? Нам с детства внушают: всё настоящее лучше фальшивого. Так уж лучше настоящая тюрьма, чем псевдо, правда, Кифский?

Но Кифский выключился. Он кейфовал, чаевал со своими носатыми родственниками. Киев ещё тогда был жив, и не отгораживали евреев от людей.

Однажды я проснулся: "Где мое тело? где мое тело? Эй, кто украл мое тело? Отдай. Где ты спрятал мое тело?" Он, с нар сойдя, сказал: "Я его продал". "Как же я теперь без тела буду?" "А чего ты смущаешься, - отвечал он. - Ведь если бы я продал твою одежду, то ты ходил бы голый, и это неловко. Но я продал тело, и теперь ты никому не видим, кроме меня, заключившего сделку с опекающим тебя духом. Посмотри в свою костюмерную." Я пошел за ним и увидел целый гардероб разной одежды. Я увидел, наконец, чудную вешалку. На ней висело свободное тело. "Стой, не соблазняйся, мышка. Это крючок." "Оставь, мне холодно, я хочу теплоты..." Так подлетаем мы к первому кругу ада, имя которого не Дантов, а обычное человеческое воплощение.