Вениамин Яковлев
по откровению Анны-Екатерины Эммерих
Иуда
С Иудой случилось что-то страшное... Впрочем, уже давно, вот уже скоро два года, как вообще с ним совершается что-то совсем необычайное. Он уже перестал быть самим собою, тем Иудою Симоновым, которым был еще так недавно...
Если бы два года назад ему кто-то сказал, что он будет жить так, как он живет теперь, он засмеялся бы говорящему в лицо и назвал его сумасшедшим. Он, Иуда, неожиданно бросит свой маленький уютный домик; свой виноградник, который он обрабатывал с такой любовью; эти густые лозы, благоухающие каждый вечер и пылающие на предзакатном солнце. Он будет как нищий, как бродяга, неуверенный в завтрашнем, а иногда даже в сегодняшнем хлебе, бродить с толпой галилеян. Он будет, наконец, спорить с раввинами, возбуждая их гнев и негодование, иногда доходящие до проклятий и резкой брани.
Нет, все это было вовсе немыслимо, невозможно, несообразно ни с чем. И, однако, несообразное, невозможное - случилось.
Вот уже скоро два года он не был в своем домике и в своем винограднике. Он даже не знает, целы ли они. Да его это и не интересует. Он их не вспоминал уже давно, давно...
А между тем, этот дом - такой родной и еще недавно такой любимый. Ведь и дом и виноградник - родовое наследие. Он помнит, как еще старый дед заботливо и благоговейно сберегал разрастающиеся лозы. А с покойным отцом он сам ходил вместе по дорожкам и учился от него науке виноградаря.
Потом отца не стало, не стало и матери. Но виноградник остался по-прежнему, и, кажется, стал еще дороже со дня их смерти, для сердца его, Иуды. Там он забывал о своем сиротстве, там вспоминал о прошлом, там сладко мечтал о будущем.
Несмотря на свои почти 30 лет, он еще не знал женщин. Он избегал не только их ласк - их он не знал вовсе - но даже встреч с ними. И взоры, бросаемые иногда ими на его стройное тело и некрасивое, но мужественное лицо, обрамленное рыжеватыми волосами, всегда смущали его, и казались ему нескромными и ненужными.
Как раз недалеко от его дома жила известная в округе женщина, привлекавшая к своему порогу молодых и немолодых мужчин. Но Иуда проходил мимо ее дома с отвращением, и когда однажды она, проходя, точно нечаянно задела его краем одежды, он ответил ей глухим проклятием.
Но чем меньше Иуда знал женщин, тем больше он мечтал о них. И мечтал там, в винограднике. Там любил он долгими часами повторять звучные стихи "Песни Песней", и они опьяняли его своим сладким ритмом. Его воображению рисовались картины мирной и радостной семейной жизни. Вот он, Иуда, вводит под свой кров, тихую и покорную невесту, Реввеку или Рахиль, со смуглой кожей, с темными, густыми, вьющимися, распущенными под прозрачным покрывалом волосами, с длинными, опущенными ресницами. Он уже ясно ощущал, как оживится тихий покой его дома и заструится, по освещенным солнцем горницам, новое тепло... Он заранее наслаждался все растущим и умножающимся, как там, у далеких праотцев Моисеева "Бытия", семейным счастьем, видел длинные ряды нисходящих поколений, ласкал и целовал маленькие детские личики...
И когда каждый год, на Пасху, он приходил в Иерусалим, в храм на поклонение святыне, его молитва была все о том же: об этом будущем счастье и уюте, спокойном и мирном.
Может быть, потому он и любил эти ежегодные паломничества, что связывались они в его сердце с этой молитвой.
Впрочем, конечно, он молился не только об этом. Ведь он был иудей, настоящий иудей, трепетно и кровно любящий свой народ, его прошлое, настоящее и будущее. В нем всегда жила и, кажется, по мере его роста, крепла и росла мечта и надежда на грядущего Мессию. И его молитва была об этом пришествии, о желании избавления родины от ненавистных осквернителей - язычников.
И как любил он там в храме бродить в толпе, переходить от одних к другим, прислушиваясь к затаенным вздохам надежд, к сладким для сердца словам мечты и к длинным речам учителей, пытающихся определить подлинный смысл пророчества о времени Грядущего.
Так протекали его дни спокойно и мирно. Каждодневная работа в винограднике нарушалась только в ожидании того, что было ее последним смыслом - браком...
Только иногда, это было очень редко, его посещали часы какой-то страшной, почти непреодолимой тоски, и тогда, случалось, он лежал целые ночи без сна в винограднике, смотря на прозрачное звездное небо или целыми днями почти совсем забрасывал работу.
В те часы мечта о жене и семье угасала вдруг и становилась пустой и скучной.
Иногда тоска приходила в храме. Кадильный дым и возгласы священников казались тогда ненужными, толпа отвратительной, мудрые учителя глупыми и смешными.
Иуда боялся этих часов и, когда в обычном состоянии вспоминал о них, старался объяснить их тем, что слишком откладывает брак.
И вот все переменилось.
* * *
Это случилось сразу, в один день.
В тот день Иуда впервые увидел ЕГО. Иуда никогда не забудет этой минуты: прозрачного воздуха; солнечных палящих лучей, заливавших раскаленный песок дороги; высокую фигуру в длинной белой одежде, на которой так ярко вырисовывалась темная, почти лиловая от загара, кожа.
