Дневники русских писателей XIX века: исследование - [12]

О пространственно-временной индифферентности материала записных книжек говорит и запись такого рода, сделанная под 15 декабря 1830 г.: «Записать когда-нибудь (курсив мой – O.E.) анекдот, рассказанный Фикельмоном о письме к вел. кн. Екатерине Павловне, найденном австрийским генералом на бале» (с. 147).

Однако было бы неверно сводить различия между хронотопом дневника и книжек к их жанровой специфике. В основе пространственно-временной организации произведения Вяземского лежит философский принцип относительности. В нем логика мышления и окружающего мира подчинена не условному человеческому хронотопу, воспроизводимому обыкновенно в дневниках, а закономерностям большого исторического времени, в котором перестановка отдельных малых событий несущественна с точки зрения масштабов истории.

В этом смысле весьма характерна запись под 4 декабря 1830 г., в которой три формы времени – пространства – психологическая, локальная и континуальная – философски осмысливаются именно в рамках такого исторического времени: «Вчера, просыпаясь, я умом своим перенесся в Варшаву без всякой причины <…> Через час получаю почту и известия о Варшавских происшествиях. Из писем и из печатного донесения худо их понимаю. Прапорщики не делают революции, а разве производят частный бунт. 14 декабря не было революциею <…> Тут дело запуталось, потому что его запутали <…> Раздел Польши есть первородный грех политики <…> Наполеон умел вести их на край света и на ножи. У нас же, напротив, хотят подавить» (с. 144–146).

В пространственно-временном отношении мир записных книжек Вяземского зиждется на одновременности происходящих в разных местах событий. В этом он лишь уподобляется, но не совпадает с континуальным хронотопом дневников. Континуальное время – пространство размещает события по разным точкам, но в пределах записи одного дня. У Вяземского же сходные события разносятся по разным книжкам с интервалом, величиной которого можно пренебречь в силу масштабов исторического времени. В этом кроется одна из причин необычного способа ведения Вяземским дневника, а в конечном счете – и «гибридности» его оригинального жанра.

На образном строе книжек лежит печать жанрового дуализма. В обычных подневных записях дневникового характера образы, как правило, даются силуэтно, несколькими штрихами. В незнакомом человеке выделяются бросающиеся в глаза черты внешности и поведения. Глубинные основы характера или главные душевные струны не изображаются либо по причине мимолетности знакомства, либо из-за особенности описываемой ситуации.

Объемно образы в дневниках даются чаще всего двумя способами. Тот или иной человек фигурирует в нескольких записях, в каждой из которых его образ углубляется, и в результате возникает законченный психологический портрет. Порой такой портрет создается из доминирующих черт характера, без деталей и нюансировки. Последний прием, например, свойствен дневникам Л. Толстого докризисного периода (образы Ергольской, И.С. Тургенева и др.), ряду образов в дневниках Никитенко.

Вторую группу представляют портреты-характеристики ушедших из жизни людей или знаменитых деятелей прошлых эпох. В жанровом отношении они напоминают сжатый очерк личности и ее деятельности. Подобный прием создания образа встречаем в дневниках Герцена, Никитенко, В. Муханова, Суворина.

Записным книжкам не свойственны повторяющиеся портреты-образы. В них образ дается однажды и по возможности полно. Его особенностью является безотносительность к событиям текущего дня. Он может возникнуть в сознании автора по случайной ассоциации с прочитанной книгой, газетой, политической новостью. В таком образе преобладают черты, характеризующие общественную значимость «персонажа» книжки.

У Вяземского мы не найдем законченных психологических портретов. Образный строй его произведения не богат яркими характеристиками. Вместе с тем мы здесь встретим типичные для жанров дневника и записной книжки приемы.

В ранних записях ощущается жажда молодого писателя изучать мир и характеры. В своем дневнике он набрасывает силуэты людей, с которыми ему второй раз вряд ли придется встретиться. Но в этих мазках уже угадывается проницательность и художническое чутье автора: «<4 августа 1818 г.> Краков <…> Обедал у Комиссара: добродушный старик; несвободно, но умно изъясняется по-французски; разговора веселого: ласков до крайности. Во время обеда приехал президент сената: Wodziski умный, уваженный человек; по-французски говорит очень хорошо» (с. 33); «13 августа <…> Обедал у аббата Быстроновского. Добрейший человек: что-то Нелединского в лице, т. е. в чертах, а не в выражении. Деревенский Нелединский» (с, 41); «<январь 1828> Архиерей Ириней: отец его серб, мать молдаванка, воспитан был в Киеве. Прекрасной наружности и что-то восточное в черных глазах, в волосах и в белых зубах, и в самих ухватках. Выговором и самими выражениями напоминает он мне В.Ф. Тимковского, с которым он учился и коротко знаком» (с. 55).

Подробные характеристики-портреты встречаются в зрелый период жизни и творчества Вяземского. В них чувствуется солидный опыт и устоявшиеся пристрастия и вкусы автора. Одна из таких характеристик принадлежит литературному противнику Вяземского Н. Полевому и появляется в дневнике в качестве некролога последнему. Она резка и одностороння, но тем не менее дает оценку всей деятельности этого литератора: «Полевой заслуживает участия и уважения как человек, который трудился, имел способности <…> Вообще Полевой имел вредное влияние на литературу <…> Полевой у нас родоначальник литературных наездников, каких-то кондотьери, ниспровергателей законных литературных властей» (28.02.46).