Дневники русских писателей XIX века: исследование - [105]

Наконец третья функция гаринских записок – прагматическая. Наряду с «техническим дневником» данный материал предназначался для специалистов – географов, инженеров, этнографов. Огромный содержательный массив дневника относится к широкой области наук о земле и народонаселении. Здесь Гарин-Михайловский предстает перед нами первооткрывателем, смелым исследователем неведомых ранее племен и территорий. В этом отношении дневник также предназначался для читателей и поэтому был книгой полезной в прямом смысле слова.

Особенность гаринской книги, точнее мастерства ее автора, состояла в том, что все три функции переплетались в художественном целом произведения и не выделялись по отдельности. Напротив, писатель, подчеркивая своеобразие своей манеры, сетовал на недостаточно четкое разделение научного и вненаучного материала: «Воображаю, с каким раздражением и нетерпением какой-нибудь терпеливый географ будет читать мой дневник, в массе хлама выуживая нужные для него новые сведения» (т. 5, с. 237).

При всей оригинальности дневник Гарина-Михайловского сохраняет элементы жанровой формы и должен рассматриваться в ряду родственных ему образцов. Эта последняя книга путешествий уходящего века является еще и своего рода итогом развития жанра путевого дневника.

Хронотоп гаринского дневника – один из самых сложных в своем жанровом ряду. Его своеобразие обусловлено творческим методом писателя. При отборе материала автор вводит в текст записи не только события и впечатления дня, но и воспоминания о прежних путешествиях, мифы и сказки народов Дальнего Востока, выстраивает перспективу развития края на долгие годы вперед, сравнивает и сопоставляет европейскую и азиатскую цивилизации.

Существенное влияние на формирование пространственно-временной структуры дневника оказало творческое задание писателя. Он задавался не только прагматической целью исследовать территории, имевшие важное политическое и хозяйственно-экономическое значение для России, но и стремился постигнуть природный и духовный мир экзотических краев. Традиционные представления европейского человека о времени и пространстве во многих отношениях оказались непригодными для решения второй задачи, и Гарину приходилось по мере проникновения в глубь континента менять систему координат, привыкать к тем условностям, которые лежали в основании ориентальных культур.

Уже на первом этапе путешествия в повествование в форме локального хронотопа писатель вводит историческое время – пространство. Знакомые места вызывают у него воспоминания о более раннем путешествии: «Помню эти места, где проходит теперь железная дорога, в 1891 году, когда только производились изыскания. Здесь, в этой ровной, как ладонь, местности, царила тогда николаевская глушь, – полосатые шлагбаумы, желтые казенные дома, кувшинные, таинственные чиновничьи лица, старинный суд и весь распорядок николаевского времени <…> Я помню наше обратное возвращение тогда» (с. 11); «Я сижу у окна и вспоминаю прежние свои поездки по этим местам» (с. 13); «Иные картины встают, когда вспоминается Иртыш к югу от Омска» (с. 14).

На первый взгляд может показаться, что воспоминания содержательно отделены от основной линии повествования, не образуют с ней органического целого. Однако из дальнейших записей становится понятно, что Гарин проживает историческое время так же, как и текущее. Встроенность прошлого в современность является способом художественного мышления писателя в дневнике.

Знакомые места вызывают у Гарина-путешественника не только воспоминания. Воображение рисует эти места преображенными, а народы – ассимилированными новыми условиями жизни и быта. Временная перспектива, таким образом, открывает в дневнике новый план повествования. Гарин устремляет свой взор в будущее, но не как писатель-фантаст, а исходя из реалистичных расчетов. Три формы времени образуют единую линию, которая представляется тенденцией исторического развития: «И несомненным здесь станет только одно: что, когда в нации возродится атрофированная теперь способность к мышлению, а с ней и творчество, китайцы обещают, при их любви к труду и энергии, очень много <…> Но, вероятно, это произойдет тогда, когда и само слово: китаец, немец, француз – в мировом хозяйстве уже потеряет свое прежнее национальное значение <…>» (с. 331–332); «Да, Восток – сочетание догнивающего конца с каким-то началом, какой-то зарей той жизни, о которой только может еще мечтать самый смелый идеалист наших дней» (с. 362).

Как путешествующий литератор Гарин аккуратно собирает местный фольклор. По мере проникновения в духовную сущность дальневосточной культуры в его сознании формируется новая временная категория, нашедшая отражение на страницах дневника. Условно ее можно назвать мифологическим временем. Оно так же неотделимо от локального хронотопа, как и время историческое. Категория мифологического времени – пространства, являющаяся элементом мировоззрения туземных народов, часто прилагается Гириным-повествователем к реальным, конкретным условиям и жизненным ситуациям. Границы переживаемого в данный момент состояния расширяются до необъятных размеров. Автор хочет дать читателю почувствовать перекличку веков и эпох.