Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная - [10]

Родственник лавра. Да, листья этого растения с виду такие же, как в любимых римлянами лавровых венках. Да и симптомы, что говорить, схожие. Неутолимая жажда — жажда славы. Нестерпимый зуд — стремление к власти. Внутри все горит — от азарта, разжигаемого заговорами и интригами.

— Неужели нет никакого противоядия? — спросила я, думая скорее об этом аллегорическом недуге, нежели о реальном.

— Противоядие? Только если попытаться извергнуть яд вместе с рвотой. Но зачастую это тоже вредит жертве.

Итак, едва ты соприкоснулся с отравой — едва твое чело увенчал лавровый венок, — ты обречен.

— Давайте оставим тему ядов, — предложила я. — Открой нам другую сторону сада — исцеляющую.

Птолемей скорчил гримасу, заявил, что это скучно, и, пока Олимпий показывал мне грядки с полынью, хной, лавандой, имбирем, алоэ, нардом и бальзамином, почти не обращал на них внимания.

— А в том углу сада, — сказал Олимпий — высажены растения, обладающие обоими свойствами. Как горькое яблоко.

Он указал на ползучую лиану, только что закончившую цвести. На ней уже завязывались плоды.

— В малых количествах эти фрукты можно использовать, чтобы истреблять насекомых или провоцировать выкидыш. Но стоит превысить дозу, и плоды вызовут мучительную смерть.

— Пожалуйста, не пробуй это средство на нас, — отозвался Птолемей.

— А вот знаменитая и легендарная мандрагора, — заявил Олимпий.

Мясистые сморщенные листочки отходили от центрального стебля растения, а между ними гнездились пурпурные цветы.

— Яблоко любви. Оно вызывает у своей жертвы — если это слово уместно — любовное желание, — рассказывал Олимпий. — Кроме того, мандрагора способствует зачатию, но в избыточных количествах способна вызвать ступор, болезненный понос и смерть. Однако соблазнители не могут подмешивать его в вино, чтобы быстрее добиться желаемого, поскольку хмельное усиливает не любовные, а ядовитые свойства растения.

— Мне говорили, что у мандрагоры какие-то особые корни, — заметила я.

— Да, корень мандрагоры похож на фаллос. Считается, что когда корень вытаскивают из земли, он кричит.

— Как фаллос? — У меня вырвался смех. — В жизни не слышала, чтобы фаллос кричал.

Олимпий смутился, Птолемей тоже залился краской, а потом оба покатились со смеху.

— Отличная сцена для греческой комедии, — выговорил наконец Олимпий.

Осмотр сада на этом закончился, но когда мы уже уходили, я бросила последний взгляд на невинную с виду мандрагору и снова рассмеялась.

В тот вечер я тихо ужинала в своих покоях в компании Хармионы, Ирас, Птолемея и маленького Цезариона, которого пора было учить, как вести себя за столом.

— Когда ты в свое время станешь царем, тебе придется давать множество пиров, — рассказывала я сыну, подвязывая ему салфетку. — Это обязанность монарха, причем далеко не самая обременительная. Любой правитель вынужден пробовать великое множество разнообразно приготовленных яств и выслушивать уйму речей. Смотри: ты должен расположиться таким образом…

Смеркалось, в комнате зажгли масляные лампы, и на меня вдруг накатила унылая волна разочарования и безразличия. Я все же чувствовала себя здесь чужой. Рим изменил мой взгляд на мир: то, что когда-то казалось совершенным и достаточным для счастья, теперь виделось мелким, почти провинциальным.

«Выброси этот вздор из головы! — приказала я себе. — Александрия — не захолустье. Тысячи кораблей приходят в наш порт. Товары со всего света собираются здесь, прежде чем продолжить свой путь в другие страны. Шелк, стекло, папирус, мрамор, мозаики, снадобья, пряности, металлические изделия, ковры, керамика — все проходит через Александрию, величайший торговый центр мира».

Тем не менее мне казалось, что здесь слишком тихо. Может быть, причина была в том, что с одиннадцати лет меня сопровождали беспрерывной чередой интриги, бунты, междоусобицы, заговоры и войны, а теперь вдруг настала нормальная жизнь?

«Разве не чудо, что ты — царица независимого Египта и твои права никем не оспариваются? Ты сидишь здесь и безмятежно вкушаешь вечернюю трапезу, — говорила я себе, как строгий учитель непонятливому ученику. — Ты, не кривя душой, можешь заверить Птолемея, что отравленного хлеба на его стол не подадут никогда. Твоя страна живет в мире и процветает. Чего еще желать правителю? И у кого из царей при вступлении на престол было меньше шансов достичь этого, чем у тебя?»

— Это мандрагора, — долетел до меня конец фразы. За столом шла беседа, а я не слышала ни слова.

— Почему ты говоришь сама с собой? — спросил Птолемей. — Я вижу, что твои губы шевелятся. А нас ты не слушаешь!

— У меня мысли блуждают, — призналась я. — Я словно еще на борту нашего корабля.

Хармиона бросила на меня сочувственный взгляд. Она понимала, о чем я говорю. Это не имело отношения ни к волнам, ни к тому, что я отвыкла ходить по твердой земле.

— Я-то думал, что ты рада убраться со старой посудины! — воскликнул брат. — Расскажи-ка им о мандрагоре и о том растении с мохнатыми цветками, что способно скрутить тебя и завязать в гордиев узел.

— Он слишком увлекся ядовитыми растениями и совершенно не обращал внимания на целебные, — посетовала я. — Насчет гордиева узла ты сам придумал, Олимпий такого не говорил.