Дневники голодной акулы - [99]

31 Речь заходит о чувствах

Пока бочка неслась за еле угадываемым силуэтом акулы, а мы преследовали бочку, Скаут стояла за штурвалом и лодка шла полным ходом, задирая нос при каждом ударе о волну, вздымая столб брызг и отбрасывая дымовые всполохи, как зенитное орудие времен Первой мировой. Фидорус по-прежнему стоял у бушприта «Орфея», налаживая дистанционное соединение. Лежа на палубе, я слышал только попискивание телефонного набора и электронные сигналы вызова — бурр-бурр, бурр-бурр — поверх сердитого ворчания двигателя и плеска волн, норовивших залить водой глаза.

— Заработало! — крикнул доктор, делая отмашку рукой. Встречный ветер уже изрядно растрепал его нечесаную шевелюру. Он с трудом водрузил обратно на переносицу свои очки и снова мне помахал. — Получилось! Справочники и телефоны обеспечивают трафик. Потоки общения, которые людовициан вынужден тащить за собой, замедляют его ход и лишают сил. Он измотан. К тому же мы используем справочники на этот год и телефонные звонки в реальном времени. Это — текущие события. Они будут держать его на поверхности, не дадут уйти на глубину, а нам это на руку!

Цепляясь за стенку рубки, я кое-как поднялся на ноги.

Впереди нас со свистом подскакивала и скользила по воде бочка.

— Непохоже, чтобы он сбавил скорость.

— Да, но долго он так не продержится. Я хочу прицепить к нему еще одну, просто чтобы уж добить наверняка. Умеешь вязать узлы?

— Ну, в общем…

Я осекся, указывая рукой в море поверх плеча доктора. Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как бочка исчезает под водой.

— Так. — Он на мгновение застыл, уставившись на опустевший океан. — Скаут, глуши двигатель! Эрик, иди на якорь. Отдашь, когда я скажу.

— Куда он подевался? — окликнула нас Скаут от штурвала.

— Нырнул, — отозвался я.

— Он на это способен?

— Очевидно, — Фидорус пробрался обратно на нос. — Но ненадолго. Бочка вытащит его вверх, а когда это произойдет, мы будем наготове.

— Он умен, — сказал я. — Он вроде как ждал момента, чтобы вышибить меня за борт.

— Людовициан — всего лишь тупая хищная машина. — Фидорус подобрал свою кепку и натянул ее на свои тронутые сединой растрепанные волосы. — Он набросился на лодку, а ты стоял на транце, вот и все.

Я кивнул, глядя в море.

— И вы абсолютно уверены, что эта тупая хищная машина не сможет до нас добраться? — спросила Скаут, появляясь из-за рубки.

Фидорус переводил взгляд со Скаут на меня и обратно, словно не мог поверить своим ушам.

— Сколько раз тебе повторять? «Орфей» по периметру замкнут концептуальной петлей в три раза более мощной, чем та, что все это время обеспечивала безопасность Эрика. Мы останемся здесь, он останется там, а когда бочка подтащит его наверх, мы закончим свою работу. Людовициан и Майкрофт Уорд навеки исчезнут, мы отправимся по домам. А теперь, Сандерсон, будь так любезен — займись якорем.

* * *

Через полчаса стало ясно, что людовициан в сколько-нибудь скором времени возвращаться на поверхность не собирается, что бы ни говорил по этому поводу доктор Трей Фидорус. Я вызвался остаться на палубе и продолжать следить, не появится ли бочка. Скаут и доктор спустились на камбуз готовить еду. Я думал переодеться, но шорты и гавайская рубашка были тонкими и быстро высохли на солнцепеке. Однако при падении за борт я потерял темные очки и соломенную шляпу, и шея у меня сзади саднила так, что я шипел от боли всякий раз, когда она терлась о воротник. Лоб и скулы у меня тоже были обветрены и обожжены солнцем.

Наступил вечер. Небо начало темнеть, и я решил остаться возле носа в длинной тени от рубки и продолжить наблюдение за волнами. Скаут была занята с ноутбуком мистера Никто, а доктор прибрал посуду после того, как мы перекусили. Вновь появился Иэн, какое-то время походил по часовой стрелке кругами по палубе, а потом, когда в воздухе начала разливаться прохлада, исчез в каюте.

Прошло еще немного времени, но по-прежнему не было никаких признаков акулы. Небо из темно-синего превратилось в красно-синее, оперенное закатным солнцем. Океанская волна ослабла, сменившись неопределенной зыбью. Прохладный бриз дул сквозь леера, опоясывающие палубу, нежными пальцами поглаживая мне макушку.

Я чувствовал, что внутри меня что-то изменилось.

Остаться на палубе и продолжать наблюдения я вызвался отчасти для того, чтобы у меня было время обдумать — что со мной случилось? Чем бы это могло быть? Мне все время представлялась упавшая рядом с заросшей, давно нехоженой тропинкой монета. Одна ее сторона — скажем, «решка» — на протяжении многих лет оставалась на виду и подвергалась воздействию мороси, дождя, тумана — одним словом, стихий. Другая — «орел» — была забита в глину и стерта из памяти. Когда в том подвале слово «вода» обратилось в настоящую воду, это было равносильно тому, что монета перевернулась. Перемена эта не была «сногсшибательной» или «судьбоносной» — ни одно из воспоминаний, проглоченных людовицианом, не вернулось. Не прояснилось и ни одно из ранних сновидений «Фрагмента о лампе». Однако это событие имело место. Монета перевернулась. Откуда-то из глубины подсознания всплыла фраза: «Взгляд становится отражением, отражение — взглядом».