Дневники 1930-1931 - [32]

Май. Куда ни пойдешь, куда ни взглянешь, в воде, в траве, в деревьях, даже в воздухе все движется и возится. И это действительно, есть настоящее движение мира: это мы все, размножаясь, проходим земной свой путь: на зиму все замираем, потом опять и каждый год. Ночь. Люди в Сергиев, сквере. Наутро дети находят презервативы и надувают их.

В каждой передовой «Известия» считаются с теми заграничными публицистами, которые болтают в своих газетах, будто варшавская бомба — дело наших собственных рук^{73}. И каждый раз, читая эти статьи, краснеешь за «родину»: до чего же мы упали, что смеют о нас так думать заграницей, до чего унижены, что находим нужным в передовых официальных газетах защищаться.

3 Мая ночь провел в лесу на току. 4-го Мая весь день спал. В этот день к вечеру собрался холодный дождь. Утром 5-го мая лежал мороз, но солнце очень яркое и будет жарко.

Читаю К. Леонтьева. Самое худшее его предчувствие сбылось и мрачные пророчества осуществились^{74}. Настоящая действительность: «Не хотели чтить царя, чтите… Сталина. Сброшена царская мантия, и трон и сам царь расстреляны, но необходимость царя осталась: в дыру кляп забили и корабль хотя и плохо идет, но все-таки на воде держится».

К. Леонтьев — смелая, героическая натура, но… можно было предвидеть, и сам он предвидел, что из всего его дела выйдет лишь жест.

В наше время правительство обладает теми кадрами, которых не было при царе: фанатически преданной ему молодежью. Вот почему троцкизм, воронизм, перевальцы должны сойти на нет: это прежние либералы^{75}.

А может быть, Леонтьев был бы и доволен нашей партией: пусть хамство, но ведь все-таки и хамство тоже, если довести до конца, то будет уже не хамство, потому что предел одного значит близость другого. Леонтьев сказал бы: «Этой костью либеральная Европа подавится».

Глухари. Лес подлежит корчевке. Локомобиль к корчевальной машине. Идея рассказа: К. Леонтьев среди прогрессистов. (Отдать справедливость глухарю (красоте): но истоки критики прогрессистов — эстетизм и барство.)

<На полях:> Хлебы, череда гостей, именины, и т. п. — событие, когда…

29-я весна от рождения (поэта).

29! — и все-таки обычное словоделие (Шампанское).

К. Леонтьев и прогрессисты.

Мать — либералка, монархисты все или не умные или крайне <1 нрзб.> заскорузлые.

Вечером у Кожевниковых. Знакомство с Влад. Андр. Фаворским^{76}.

6 Мая. Перепархивает снежок. Еду в Москву. 1) Дело Раз. 2) <нрзб.> 3) Замошкин^{77}.

Человек русский, которого не хватает у Гоголя: др. Варушин (из семинаристов), гекзаметром «туберкулез» (хвала наркомздраву Семашке), как теленок отдается и от ласки закатывает глаза, так что показываются белки голубоватые.

Продолжаются майские холода. Был в Москве. Дело с налогом фукнуло. Виделся с Лидиным, — это мой термометр. Жена у него ослепла (вот бедный! первая жена умерла в родах, вторая, сестра ее — ослепла!) В пессимизме он ужасном, но едва ли от семейного горя. Булгаков пришел — в таком же состоянии, Казин — тоже. Предсказывают, что писателям будет предложено своими книгами (написанными) доказать свою полезность советской власти. Очень уж глупо! Но как характерно для времени: о чем думает писатель!

Купил «Записки писателя» Лундберга^{78}. Вот писатель: умный, образованный, честный и не безвкусный, но… по-видимому, претензия на ум все убивает. Книги его, однако, наводят на мысли начать свои мемуары.

<На полях:> Вдруг понял, почему он мне неприятен: это Мариетта Шагинян.

Не было еще случая, чтобы мне отказывали в журналах, но больше уже и не просят. Самое же главное, что сам чувствуешь: не нужный это товар, всякая инициатива глохнет. Итак, или мемуары или экзотика.

Реквием. Памяти Л. Андреева^{79}. Из предисловия В. Невского: «Жизнь Л. Андреева, этой оригинальной индивидуальности, ставшей в противоречия с нами особенно резко и непримиримо, когда этот старый мир погибал, и на его развалинах возникало что-то новое и прекрасное».

Не согласен, что современная жизнь есть прекрасное, потому что «прекрасной жизнью» понимаю момент творческого воссоздания настоящего из прошлого и будущего. Мы же теперь не творим, а бунтуем еще, потому что мы не спокойны в отношении прошлого, мы его отрицаем еще только, поэтому у нас только будущее без прошлого и настоящего, жить будущим, не имея ничего в настоящем, чрезвычайно мучительно, это очень односторонняя и вовсе уж не прекрасная жизнь.

— Из-за чего гореть?

— За свободу совести, за свободу печати, за неприкосновенность…

— Свободу? у нас самое свободное государство. Вот доказательство. Мы понимаем свободу личности не в пространстве, как анархисты, а в коллективе конечно. Итак, наш рабочий коллектив предоставляет каждому трудящемуся наибольшую во всем мире свободу.

— Трудящиеся! мы все трудящиеся.

— Конечно, не всякий расходующий свою трудовую энергию может быть назван трудящимся. Мы называем трудящимися тех, кто работает в советском государственном предприятии, фабриках, колхозах и учреждениях государственного аппарата. Все эти лица пользуются свободой совести, поскольку совесть их является формой личного выражения совести пролетарского коллектива… За что же гореть? за анархическую совесть или за буржуазную? Ведь староверы горели за веру свою, выраженную в перстах, в иконах и книгах, они могли на вопрос «за что горите?» поднять вверх два пальца — и все! Назовите же вы или покажите то, за что вам гореть? Подумайте, ведь решительно все, названные вами лозунги, входят внутрь нашей рабочей программы: у нас все ваше — либеральное, прогрессивное и рациональное только без лицемерия либералов — все в пентаграмме