Дневники 1930-1931 - [193]

Вслед им идущий пожилой человек говорит:

— Бывало, после работы приду, лягу и как убитый сплю, а теперь лягу, сплю-не сплю, время провожу и в голове мечта.

Вечером собрание бригады. Вопрос с ножом к горлу: с белыми или красными. Как же ответить, чтобы остаться самому по себе? Вопрос этот вообще коренной вопрос всей революции, и такие как Иванов-Разумник его ставят все. Все равно как и то, что мы, личности, порождены массами, и отсюда особенный культ человека у станка (все равно как у народников было: мужики). Все это продолжается в материализме и является перед личностью как «черный бог» (экономическая необходимость, социальное происхождение, чистка, судьба, всякая неминучесть). И все это «массы» (и «как бы не оторваться от масс»). И все это против европейского «героя», рыцаря, личности (ядра). И отсюда самая блестящая неоспоримая защита личности в лучшем случае будет снисходительно отнесена к старине, и вообще к реакции. Теперь личность (творческая) должна спрятаться, как спрятано в плазме ядро, и творить воистину не для себя. Герой и рыцарь не исчезнут, но переплавятся, чтобы явиться в ином выражении.

Я тоже за массы и я тоже против белизны европейского героя, но меня задевает и рвет на части, когда наивный человек вроде Пушкова искренно с чистым сердцем минует все личное и говорит: личность — обществу. Минует трагедию, историю, Архимеда, Шекспира, Христа… А когда дело доходит до выявления личного вкуса, то все оказывается самым пошлым мещанством, бытом с роялью.

После мне с большим трудом (по дороге домой) удалось моему спутнику выяснить мое отношение к искусству через сопоставление с охотой: судят охотника не охотники — моралисты, так и художника теперь судят политики.

Всмотреться в формы отдельного дерева в лесу, это будет картина самого невозможного приспособления в поисках света: какие чудовищные искривления в борьбе за жизнь; и вот теперь надо себе представить, что человек тоже в борьбе за жизнь весь распластался по такому дереву и до того слился с ним, что стал незаметен; человек распластался по дереву… Вы пришли куда-нибудь в гости, стали о чем-нибудь открыто говорить, подошли к каким-нибудь ныне спорным местам и вдруг чувствуете, что вас будто кто-то останавливает, шепчет, одергивает… Вы оглянулись, а людей-то нет, вокруг все деревья, и с деревьев ушки на макушке — подняли головы притаившиеся распластанные по древу люди… Мороз по коже… собачонка вышла из-под стола, и тут происшествие: зверь? как это здесь в собрании зверь — что это? И тут же ответ сверхразумного существа: «Успокойся, это просто домашняя собака и леса конечно нет, это люди сидят за чаем».

31 Декабря. Леве: позвонить в Кубу (ночлег). Купить чаю (на Сухаревке). Кило кофею в зернах.

Леве о машинке: не пропала бы.

При пересмотре фотографий.

Как-то ничего не остается связанным с недавним прошлым, как будто время так, само <по> себе проходит, и к нему жизнь не пристает; что же это, жизнь моя холоднеет и не вяжется со временем? или нет, я такой же, а время стало холодным?

Мертвые лучше бы умирали совсем, а не ходили по улицам. Мертвые, если их схоронить, как бы вновь оживают в наших сердцах и участвуют во многих наших делах даже, а не то, что в мечтах. Но если они, будучи мертвыми, распределяются среди живых, то очень восстанавливают именно видом своим против себя… Или это потому, что сам за себя боишься!

Ясней и ясней становится, что тема времени есть «сын на отца».

Мы жили долго сознанием, что Отец послал Сына для спасения нас на смерть и что ужас распятия есть «воля Господня». Но вот теперь, если сын распинает отца (в этом есть ens realissimus[17] времени), то чья же тут воля? Религия это или расправа?

Комментарии

Миф о Пришвине — «певце природы», который сложился в советские годы, включает в себя и расхожее мнение многих писателей, критиков и части читающей публики, что Пришвин писатель детский, ясный и простой. Безусловно, «детское и простое» у Пришвина есть, но оно является одновременно и очень сложным: в любом тексте Пришвина всегда есть глубина и незавершенность, в нем угадываются иные смыслы. На самом деле, Пришвин — «трудный» писатель, и читать его нелегко. Его текст представляет собой сплетение идей и зрительных образов, культурных реминисценций и исторических событий, в нем присутствует как собственный опыт, что для писателя всегда очень важно, так и культурная традиция, что для него не менее важно («Иные глупцы говорят, будто пишу от своего имени, оттого что ношусь со своим «я», и что нужно писать не «субъективно», а «объективно». Вот именно затем и пишу от своего «я», из-за правды»). Кроме реалий, Пришвину нужно всегда ухватиться за культурную традицию, что только и дает возможность понять смысл происходящего и не только сложить новую, небывалую картину мира, но и осознать ее, культурно обжить, художественно осмыслить — по Пришвину, «поэтически описать» («какое же счастье написать такой рассказ, чтобы в нем созвучно дрожали общие струны души следопыта-охотника и человека, искушенного довольно близким соприкосновением с мировой культурой»).