Дневники 1930-1931 - [153]
Было это раз, в глубокую ночь, Лайба вдруг бросилась из фанзы и за нею, вскочив с барсучьей шкуры… вышел Лувен. Я схватил винтовку…
Наша люди
Явление корня…
Показал (обещал)
Поймали Хуа-лу
Панты — схватить — пол
Жень-шень — удержать — эрос
В то время я был так же наивен и прост, как и вы, я тоже придавал слишком много значения тому, что, как все говорят, «вполне естественно» и можно быть «без черемухи»>{266}.
Сынок мой и вы, милые девушки, прошу вас, вдумайтесь, я говорю о тех самых сокровенных вещах и минутах, определяющих всю нашу жизнь… Я в то время был наивен так же, как и вы, и роковую разминку объяснял по-охотничьи, представляя себе, что если бы я схватил за копытце, как оленя, то и мой «корень жизни», как я это теперь называю, был найден.
Там у моря в новом поселке я пробовал свой вопрос разрешить, как вы теперь говорите, «без черемухи». Вы сами теперь отлично знаете, что это не способ. И у меня, конечно, из этого ничего не вышло: я был так наивен еще! я был так прост! я на других людей смотрел и их общее применял к себе и тужил, что у меня нет того, что у всех: я на себя самого смотрел, как на уродца, и прямо за какой-то ужасный грех считал, что я разделился и не могу быть «как все».
В таких случаях ужасно, что решение «вопроса» часто находится возле тебя, но ты не дожил до того, чтобы видеть и этим пользоваться, а должен в какой-то долгий срок сам до того дойти. Лувен, конечно, понимал наивность мою, и я не знаю, едва ли бы мог тут прожить, если бы не было его возле меня, и так он мне помогал, распределяя свой внутренний свет на мои долгие годы, да и сейчас… Он лечит людей, к нему приходят охотники-китайцы и русские даже.
Он не скрывал от меня свои лекарства. Тем, кто страдал слабостью жизни, он давал в порошок растертые сухие панты, насыщенные кровью пятнистого оленя… От болезней душевных он давал корень жизни, жень-шень, иногда смешивая и панты и жень-шень, одним — больше панты, другим больше жень-шень, кроме того, у него было множество всяких лекарств… он брал, из лесных грибов, трав. Но он мне сам говорил, что это все панты и жень-шень. На все это я с улыбкой смотрел, как на знахарство, и помощь видел в самом влиянии необыкновенной личности старика, умевшего вдруг превращаться в юношу. Иногда я спрашивал его:
— Лувен, что, я болен?
— Немножко есть, — говорил он.
— Что же мне надо, панты?
Он очень смеялся, а я спрашивал:
— Или жень-шень?
Он прекращал смеяться, долго глядел на меня, и думал и ничего не говорил, но раз он сказал:
— Твоя корень жизни еще растет: моя тебе это скоро покажет.
Раз глубокою ночью Лайба залаяла и бросилась вверх, Лувен выбежал. Я схватил винтовку.
— Не надо, — сказал, возвращаясь, Лувен, — наша люди.
И скоро вышли к нам шесть вооруженных китайцев: это были высокие красивые маньчжуры с винтовками и большими ножами.
— Наша люди! — сказал им Лувен, показывая на меня.
Тогда все эти шесть хорошо вооруженных людей положили на стол какой-то небольшой предмет, окружили его со всех сторон и позвали к себе в круг Лувена, а он, как увидел, вдруг переменился в лице, и с ним это бывает, загорелся, сложил обе ладони возле подбородка в одно и восхищенно смотрел и все смотрел молча, и это было очень долго.
— Лувен! — сказал я потихоньку, — можно и мне посмотреть?
Лувен сказал по-китайски, и это было, конечно, «наша люди!»
Маньчжуры все обернулись ко мне, что-то сказали по-своему, а Лувен поманил.
И я это увидел. Из лубка кедра был сделан небольшой ящик, в нем была земля и в ней, черной, лежал желтоватый корешок, имеющий подобие человека: голова, руки и ноги, с головы падали длинные волосы-мочки, с рук и ног — длинные пальцы-мочки. Тогда я смотрел и ничего не видел. Теперь я понимаю, что это был корень жизни невиданной красоты и неслыханной ценности, и оттого маленькую вещь, которую можно одному легко спрятать за пазуху, несли шесть вооруженных людей.
Я тогда ничего не понимал, в чем тут дело, а теперь я знаю — есть Англия, где вся земля возделана и каждое дерево, каждый цветок вырастает с согласия человека и с его помощью, и есть вот эта пустынная земля, где вырастает само и… Там, где нет человека, жень-шень… а там, где одни только люди — там, я так теперь понимаю, жень-шень…
Я теперь так понимаю, но тогда в недоумении я просто стоял и разглядывал.
Прошло много времени, все переменилось, загудели палы по всей тайге, и там, где пал прошел, там навсегда замер и <2 нрзб.> корень жизни жень-шень.
К зиме — табунки в табунок.
Лудева — коридор из крон поваленных деревьев с волчьими ямами в проходах.
Легкие собачки по насту…
Загудели палы по всей тайге.
Панты <1 нрзб.> деятельность сердца и обмен веществ.
Пантач в рогаля (трение).
Есть, конечно, вовсе бесчувственные люди, и я не о них говорю, а вот те, кто люди в том самом смысле, как Лувен даже воробьев понимает, — все ли эти люди должны переболеть, как я, или это я один такой уродился? С белым светом, кажется, легче расставаться, чем было мне — сколько было слепых музыкантов, кому на место открытого белого света стал внутренний мир музыкальный. И у меня, конечно, происходила такая же замена утраты, но не мог же я сам ее видеть в себе, только вот одно было мне основанием жизни, и тут начинались догадки о каком-то моем переходе из внешнего мира беготни в какой-то более глубокий — что когда вспомнишь себя, вольного, легкого человека до самого того мгновения, когда олень Хуа-лу расцвела в человека и открылась какая-то прекрасная долина возможных сближений с людьми — при всем моем горе я не захотел бы вернуться в того человека…
