Дневники 1928-1929 - [3]
<На полях> Лева уехал, дано ему за комнату с 15 дек. по 15 января — 22 руб.
на дорогу 2 р.
телеграмма 1 р.
харчи неделя 7 р.
32 р.
8 Января. Мягкий, тихий день, летит снежок. Я все еще выдерживаю, сижу дома. Вечером созвал гостей, были Трубецкие и Лопухин.
Олифа.
Охот, лыжи в оттепель, говорят, надо смазать олифой, и снег не пристает совершенно.
Теория Дарвина.
Лопухин рассказывал об известном тульском самоварном мастере Баташове, который был еще и любителем куроводства. Он вывел свою особенную Баташовскую породу кур, чрезвычайно уродливых. Эти куры были в Туле на выставке, и под клетками было написано: «Теория Дарвина. Труды Баташова».
<На полях> Это годится к рассказу о клычковских гусях. Под конец: я <1 нрзб.>, но на какой-то выставке встретил уродливых кур с надписью: «Теория Дарвина. Труды Клычкова».
13 января. Сочельник Нов<ого> года. Читал книгу «Смертобожничество», в которой автор, примыкая к Федорову>{9}, говорит, что истинная христианская идея — это победа человеком смерти, тогда как обычная <1 нрзб.> религий это, наоборот, обожествление смерти.
Горский говорит, что острое отношение Толстого к смерти явилось у него через Федорова. И еще, что уход Толстого есть очень сложное явление, до сих пор не разгаданное. Этим уходом Толстой будто бы зачеркивал все свое толстовство.
Тарасиха сказала: «Умрем-то, конечно, уж мы все, это никого не обойдет». Горский сквозь зубы: «Все ли?» Тарасиха странно посмотрела на него и продолжала: «Я себе место дешево купила в Лавре. Кто вам его охранять будет? — спрашивают меня. — Сама, — говорю. И правда, что мне стоит <1 нрзб.>, а дешево. Вот бы теперь, когда дешево продаются места, всем бы…» — Горский сквозь зубы: «Всем ли это нужно?» Тарасиха вздрогнула: «Всем, батюшка, всем это». — «Всем ли?» — «Да в уме ли вы?»
Говорили о смерти Розанова, что перед смертью голодал человек, хотя возле него были три взрослые дочери. Никто из дочерей не хотел унижаться и выпрашивать пайка.
— Кому хочется унижаться, — сказал я, — иногда бывают обе стороны правы: и те, кто унижался, и кто, наоборот, оставался на своем посту и не унизился.
Я сказал об одном упрямом профессоре, который не хотел принимать академического пайка ни за что: лучше, сказал он жене, я умру, а от них не возьму. И, получив бумагу о назначении ему пайка, действительно, написал отказ, и, сам больной, попросил жену отнести бумагу начальству. Жена его, еврейка, рассудила по-своему, бумагу с отказом уничтожила и паек получила, и потом получала его и потихоньку кормила им профессора до смерти. И он умер, не зная сделки, умер величественно, с чистой совестью, как немногие.
— Всякая ли женщина должна так поступать? — спросил я.
Тарасиха с азартом ответила:
— Всякая хорошая женщина.
И рассказала о себе, как она тоже обманула своего старика. «Вот извольте видеть, привели нам на двор мужики жеребенка, молоденький, жирный сосунок, ну прелесть что такое! Я сдуру-то и скажи это мужу. Он это на меня: «Умру с голоду, а не стану есть жеребенка!» Что тут делать? — заплакала я и отказалась. Вскоре после того приводят кобылу. Ну, говорю себе: не будь дурой, Авдотья Тарасовна, не захотел есть жеребенка, поест кобылятины. А знаете, это все от жены, такое устроит, что муж и кобылятину съест за телятину. Всю кобылу он у меня съел, и только уже через четыре года узнал от меня, что он ел, и когда узнал, благодарил.
Позвольте, милые! вот еще было с калошами. Дозналась я, что пришли калоши, всего пар двадцать, не больше. Мыслимое ли дело рассчитывать, что мужу моему дадут калоши из двадцати-то пар! Я же все-таки иду, день стою, прошу — и не смотрит, другой стою — досадно ему, кричит: «Сказал вам нет — и уходите». Я не ухожу. На третий он мне окончательно говорит: «Я вам сейчас все объясню, а потом, извините, я вас выгоню помелом. Желаете?» — «Хорошо, говорю, объясните!» И объяснил он мне все, что калош всего двадцать пар… Я его перебила и говорю: «Да я у вас этих калош и не прошу, я прошу вас подписать мне на одну калошу». А такие были калоши по одной, разрозненные. «Их берут, — говорит он, — на починку. Зачем же вам одна калоша?» — «Да ты, голубчик, мне на одну подпиши, и я уж как-нибудь найду другую, ты мне только дай на одну». Он и подписал мне ордер на одну калошу. Выхожу я веселая, три дня стояла для своего мужа и добилась, подписал, а уж на одну подписал, там-то я получу, только бы подписал. И действительно получила две пары калош из новых, и мужу и себе.
А еще было с зонтиком. Пришло в город штук десять шелковых зонтиков, и дали на район по одному. Муж мой был районным, дали нам один зонтик, и вижу — прекрасный! Иду опять и прошу. «Ваш муж районный, — отвечают мне. — Вот и горе, — отвечаю, — я ему жена, сами знаете, жена, значит, скажу ему, и он мне зонтик отдаст. А я не хочу этого: что скажут о нас граждане в районе?» Ведь урезонила и зонтик получила
