Дневники 1928-1929 - [19]

<Приписка на полях> Михаил Пришвин. Утро на пойме. Рассказ.^{20}

11 Мая. Вчера к вечеру стихла буря этих дней. Ночью шел дождь. Утро тихое, влажное, небо серое с просветами, солнце. В овраге внизу еще снег, а головки растаяли, и на черной земле зелень пробивается желтыми кустиками. Только у черемухи раскрылись почки, да немного у березы. На всех других почках висит по тяжелой капле воды. Когда солнце показалось, все капли наверху откликнулись ярко-зеленой, только что проглянувшей траве: «Мы гости, мы гости». И трава им: «Приехали!»

Прогулка с Дубцом. Он всего боится, жмется, чуть что и к руке и лизнет языком. Я думаю: «Возьмите у матери ее птенца или все равно у какого животного его дитя и станьте ему вместо матери, и вы удивитесь запасу нежности в природе».

В лесу Дубец еще бегает с грехом пополам, а в поле совсем плохо. В следующий раз надо взять Кенту: пусть привыкает.

14 Мая. Сморчки-овсяники.

11-го — 12-го непрерывный дождь. 13-го холодно с ветром.

Сегодня жаркое тихое утро с сильной росой. После 12-ти брызнул легкий дождь («из облака»), а потом пролил и сильный, хотя и короткий в опровержение распространенного мнения, что если утром сильная роса, то день должен быть ведряный.

Я ходил с Дубцом и Кентой до Торбеева озера, потом вернулся Дерюзенской дорогой. Озеро еще в разливе. Вокруг него еще желто. В шоколадных лесах как будто виднеются зеленеющие кроны, но это кажется: это не кроны, а зеленеющие поляны. По берегу озера бегала, ноги мочила, в черной косынке и в черном переднике белощекая трясогузка. Качался серый кулик. Плавала кряква с селезнем. Из желтой травы торчала хохлатая головка чибиса.

Дерюзинские дороги.

Александровский тракт, рассекающий лес, погибает и, если так будет и дальше, скоро будет поглощен лесом вместе со своими телеграфными столбами. Некоторые колеи столь уже глубоки, что в дождь обращаются в русло потоков. Другие колеи стали аллеями разнообразнейших деревьев, между ними трава и цветы, нигде нет столько анемон и фиалок. Чудесна тут белая, выбитая человеческими шагами тропа, над которой в это время постоянно летают бабочки-лимонницы. Постоянное кукование. Раскрытые почки деревьев, как насекомые с изумрудными крылышками. Сколько счастья! Удивляюсь, когда люди совершенно здоровые едут в Крым, зачем это нужно?

От земли сильно парит. Пашут под яровое. Время роста сморчков-овсяников. В лесу сыро, идешь, ноги чавкают: поцелуи, поцелуи без конца. Выходишь на полянку, стало суше, поцелуи перестали. Вот старый березовый пень, на котором угнездилась маленькая елочка. Возле этого пня сидят желтые сморчки. Берешь их, а зяблик рассыпается, вот как рассыпается! Я счастлив исполнением своего желания. Я не ехал в Крым, я ждал и дождался: Крым сам приехал ко мне.

Собака, оставленная дома, с ума сходит от горя, а когда вернешься, начинает всего-то, всего обнюхивать, вероятно, узнавая, где был, что видел. И другую собаку встречает точно так же, всю обнюхает, о всем прочитает.

Неразгаданные странности собак: у Кенты стоять под густой с опущенными до земли лапами елкой.

Со старой собакой пускать молодую положительно вредно, как бы ни была хороша собака старая, на охоте она уже получила какой-нибудь недостаток, потому что выработала себе рутину инстинкта, молодая еще себя себе не открыла и существует, как желание своего хозяина…

Старая собака полезна для примера поноски: напр., доставать палочку из воды.

18 Мая. Теплый день, березы распускаются по всей правде, кустарники в зеленой дымке. Так тихо, что на улицах Сергиева, когда проходит барышня с бумажкой дешевых духов в кармане, след от нее остается в воздухе, вот, думаешь, кончилось, смотришь — другая идет, и опять след от нее. В городе этот запах пудры и всякой дешевой парфюмерии висит в воздухе. Для их любви не нужно ни цветов, ни соловьев, ни зеленеющих деревьев. Им так хорошо с пудрой на камнях. Очень все гнусно на этом городском току человечества.

23 Мая. Теплые живые ночи. Приблизительно с воскресенья, т. е. дня четыре тому назад, произошел огромный и последний уступ в движении весны, тепло, и дожди обратили нашу природу в парник, воздух насыщен ароматом молодых листов тополей, берез и цветущей ивы. Только теперь начинаются настоящие, теплые живые ночи.

Чувство радости от роскошных дней весны у меня сопровождается движением жизни, как будто сам движешься куда-то вместе с природой. Последний роскошный день я понимаю как последнее достижение. Хорошо бывает с этой высоты оглянуться назад и понять последнее достижение, как борьбу творческих сил в прошлом.

(В «Родниках» не исчерпано^{21} еще это мое чувство движения планеты или солнца).

Исследование.

В воскресенье был у меня Ник. Ан. Зворыкин^{22}, и он сочувственно слушал мои рассуждения об исследовании природы. Я говорил ему, что при встрече с природой меня всегда поражает ее девственная неприкосновенность во всех отношениях. Казалось бы, что за сотни лет методического научного исследования жизни животных и растений, за тысячи лет непрерывной думы человека об этом на все, куда обращается взгляд непосвященного в науку человека, должен бы где-то в книгах находиться ответ. А между тем выходит как раз наоборот: почти нет ни одного четвероногого, птицы, рыбы или насекомого, о жизни которого натуралист имел бы ясное представление. Вот, напр., тетеревиный ток, занимавший сотни лет ученых всех стран, оказывается до того мало изученным, что споры идут даже о самом назначении тока.