Дневники 1928-1929 - [179]

Восхищение мое бесконечно…

На стене висел тот портрет Маркса, где седой полукруг его бороды складывается с точно таким же полукругом волос на голове, под этим известным портретом большого размера крупными печатными буквами было написано: «Инспектор прямых налогов» («Страховой агент»).

19 Мая. Воскресенье. Утром июльская жара, после обеда стало прохладно, как осенью. Во всяком случае, с 1-го Мая это первая перегородка между золотыми брачными днями.

Последние главы «Журавлиной родины».

Поэзия жизни еще много чувствительней, чем жизнь…

Горе от ума невозможно в деревне, потому что не перед кем выставить свой ум: от образованного человека, напротив, в деревне требуется именно нечто большее, чем просто ум. Пусть моя защита Клавдофоры с неведомой простолюдинам стороны совпадает с их интересами. Как воззвать мне к уму просвещенного человека, если деревенский хитрец вперед от этого ума отказывается и всегда начинает: «мы люди темные»… И вот я оказываюсь беззащитным перед клеветой какого-то Вьюнка. Никогда бы моя статейка с латинским названием не имела такого успеха, не будь Вьюнка: ее никто не читал, но каждая баба знала о ней, всюду растрепал Вьюнок, что я подослан власть имущими охотниками мешать спуску озера, каждый встречный, никогда не видав меня, по собаке догадывается и часто, в особенности чуть-чуть подвыпивши, выругает.

Но поэзия еще много чувствительней нашей человеческой, так плохо защищенной жизни, бывает, одно только грубое слово, косой взгляд, и весь рабочий день пропал, и никто об этом не пожалеет, и негде защиты искать, потому что и работа над поэмой невидима, и сама поэма, так уже сложилось все, должна сначала утвердиться в Москве, а потом уже с одобрения Главлита и содействия Наркомпроса войти в деревенскую школу.

Вчера вечером я слышал: по большой дороге прошло несколько автомобилей, и потом баба у меня под окном говорила:

— В озере у нас выросла трава, как за границей, едут смотреть.

То была комиссия гидрологов.

21 Мая. Литой лист берез сверкает. Осиновый коричневый молодой лист зеленеет. Сильный гуд насекомых. Цветет черемуха. Зеленые трубки ландышей.

Никак не могу расстаться с мыслью о Семашке как Дон Жуане! И так ведь почти все. Балерины, актрисы и машинистки разложили революцию.

Революционерам-большевикам, как женщинам бальзаковского возраста, вдруг жить захотелось! И все очень понятно и простительно, только смешно, когда сравнишь, чего хотел большевик и чем удовлетворился.

Страшный ящик.

Лева рассказывал, что в Университете висит ящик, в который каждый студент приглашается опустить на другого донос.

Приезжали молодые люди и согласно все говорили, что закрепление марксизма в новых областях, ранее ему недоступных, сопровождается соответствующим ростом числа оплачиваемых лиц государством и, само собой, уменьшением творчества.

26 Мая. На Красюковке вдруг загамели собаки и после того раздался крик не то раненой собаки, не то укушенного ребенка, как я ни прислушивался, понять было невозможно… Потом крик вдруг перестал: собаки кончились или взяли ребенка. Через некоторое время я сильнее прислушался и разобрал тот же самый заглушённый крик и понял, что ребенка, укушенного собаками, взяли в дом, и он там в стенах продолжал реветь тем же страшным голосом смертельно раненой собаки.

Из-за чего Пендрие бросил курить.

Я рассказал ему, какие последствия явились в результате моего воздержания от курения в течение двух месяцев, прежде всего я начал с легких, удивительно дышится, второе — стал понимать наслаждение от расширения грудной клетки.

— Да что вы! — воскликнул Пендрие, — а как сердце?

— Сердце у меня вообще здоровое, — ответил я, — ничего особенного не замечаю, впрочем, эта прелесть дыхания, может быть, тоже и от сердца зависит.

— А желудок?

— Желудок, поверьте, никакого омоложения не могло произвести такое действие. Извините, — сказал я, моргнув в сторону Анны Петровны, — а между тем именно об этом и хотел бы больше всего рассказать.

— Аничка! — сказал хозяин, — принеси, голубка, из гостиной альбом, я хочу показать.

И когда Анна Петровна вышла, быстро обернулся ко мне.

— Ну, как?

— Желудок, — начал я.

— Бросьте желудок, Анна Петровна вышла, вы начали про омоложение: как в этом отношении?

Мне захотелось, чтобы мой хозяин бросил курить, и я сказал:

— Бог знает что делается!

В этот момент вошла Анна Петровна.

— Аничка, — радостно воскликнул Пендрие, — я бросаю курить.

— Не верю, — ответила Анна Петровна, — сколько раз пробовал бросить и не мог.

29 Мая. Воля моя — цель моя в будущее, но мало того, чтобы верно прицелиться и попасть, нужно еще, и это самое трудное, почти невозможное: узнать и понять то самое будущее, когда оно (после моего выстрела) моей же волей обернулось в мое настоящее.

Рассказ Пети о Егорыче: началось с того, что двое спорили между собой, можно ли, если один человек избивает другого, заступиться за него с оружием и в случае чего убить его. Петя ввязался и решительно заявил, что убить никак нельзя: «Как же убить, если тот, кто избивал другого, может быть, поделом его бил…» — «Нет, застрелить можно», — сказал Егорыч. И рассказал, как однажды шел он с охоты, а один пьяный стал ругать его коммунистом и советскую власть позорить, что 10 лет работал, и нет ничего… Сердце его не выдержало, он обернулся и выстрелил.