Дневники 1920-1922 - [10]

Ну, и успокойся, беспокойное сердце, в этом маленьком флигеле на планете Земля с воспоминаниями о своей прошлой странной жизни и в созерцании ежедневного восходящего солнца.

Безумно очертенел Скиф — мародер интеллигенции, строящий мину, что он является ее благодетелем и кормит ее… самый страшный — это вкрадчивый и участливый Семен Андреев, соблазняющий какой-то необыкновенной редькой: высматривает какую-то вещь, какую, все равно, лишь бы вещь, он нащупывает — не продается ли:

— Бутылка?

— Нет!

— А Спаситель!

— Нет, вот ширмы (надо в следующий раз изобразить это страшное чувство дележа риз («и ризы Его разделили»)^{30}.

19 Февраля. Хлеб и воля элемент жизни: радость жизни, а вместе свобода.

Стоят морозы «сретенские», очень крепкие, но среди дня солнце так пригревает, что тает верхний слой тротуаров до золы, которой в разное время посыпают у себя под окнами жители; зимой не увидишь темных сплошных зольных тротуаров, а теперь все тропинки темные и даже вечером видны темные при блеске ярких февральских звезд. Зима уходит, прощается, ярко блестя на прощанье звездами, а весна показывается темными зольными тропинками.

Вчера Скиф был.

— Вот, — говорит, — жизнь!

— Жизнь! — отвечаю. — Ну, а что греха таить, Иван, мы с тобой, слава Богу, сыты.

— Сыты, Михаил Михайлович, да нишь этим одним жив человек?

— Не единым хлебом?

— Хлебом, и еще человеку нужна воля.

Вот эта воля-то и оказывается радостью, когда видишь весенние тропинки, это воля зовет…

Чаще всего любовь к людям бывает оттого, что самому хорошо — «добрые люди». А злой человек испытывается на зло, когда ему хорошо: он злой, если в благополучии своем все-таки не желает людям добра.

Рабочий контроль

Вчера какой-то мальчишка бледный со взъерошенными волосами остановил меня при получении жалованья:

— Погодите, товарищ, получать жалованье, пойдемте со мной.

Он сел на стол и стал грызть подсолнухи, другой сел и стал грызть подсолнухи, к ним подсела хромая и горбатая девушка, которая им непрерывно говорила:

— Павел Михайлович, Семен Николаевич, — а они с ней снисходительно.

— Ну, товарищ, говорите, что вы делали за это время.

— Занимался архивами.

— А разве есть архивы?

— Как же…

— И порядочно? — сплюнул подсолнухи.

— Порядочно!

— Порядочно? — сплюнул другой.

Социальная вошь

Гудкова. Похожа на советскую вошь, вычесанную из косы неопрятной курсистки. Она прижилась к этим советским ребятам и с ненавистью смотрит на меня (ее амплуа было по ее образованности). Она до того с ними наторела, что долго затруднялся, как и чем бы раздавить эту советскую вошь. Наконец я достиг, я поймал ее, я готов был с радостью раздавить ее, как вдруг слышу от нее: «Пожалуйте, Михаил Михайлович», и пошла, и пошла все по имени и отчеству; с тех пор она стала служить мне…

С весенним светом весенние слухи, будто поляками Смоленск взят и Брянск (ерунда!), и в то же время такая ненависть поднимается к существующему и так понятно вспоминается экстаз юноши при Мамонтове, который в счастьи бил жидов…

Милый свет утренний, когда люди все спят, это весеннее, это весеннее: тут свет один с тобой, он твой близкий, единственный друг, начинает с тобой новое дело.

(…Он выкинул из цепи чувств два-три необходимые звена и сказал Наташе, она смутилась и смущением своим как бы говорила ему: «Я сама этого очень желаю, это самое мое большое желание, и тут все мое, но так же нельзя, я ничего так не могу ответить, находите только скорее, скорее выход, а так нельзя». Он схватил ее руку, поцеловал, потом вдруг поцеловал ее в шею. Она совершенно смутилась и замерла. В это время позвонили, и они разошлись. А утром за чаем он сидел, опустив глаза, и вдруг увидел, что она подвинула ему молочник, и, поняв в этом движении что-то материнское, свое, поднял глаза: она была своя…: выкинутые звенья цепи (заросло). Вечером, когда они остались одни, руки ее были свои, руки, шея — своя шея, и он даже сделал успех: поцеловал в щеку. Потом день ото дня все тело ее постепенно переходило в его владение, и они заключили брак: Наташа Розанова и Николай Николаевич Володин сочетались браком.)

Зима прощается яркими звездами, весна подходит сухими тропинками.

Зима прощается. Я иду и смотрю на созвездия ночью.

Весна подходит теплыми полднями. Я иду под капелями: солнце в барашках по синему.

Ночью прощаюсь с зимой, я прошу себе силу, или поднять в себе силу последнюю сказать теплое последнее слово со звездами, или пойти по весенней тропинке, но туда, в страну настоящего, куда ведет Млечный Путь, <3 нрзб.> полной минуты, в которой вся жизнь. Днем под капелями жду первой тропинки, чтобы уйти по ней встречать полную жизнь.

А вокруг везде социальная вошь, разъедая тулупы скифов овчинных, рядится в френч и бекешу, посыпаясь пудрой.

— Сукины дети! — сказал первый прохожий.

Второй прошипел:

— Освещение, просвещение!

Третий:

— А взять нечего: ни хлеба, ни соли, ах, су-уки-ны дети, ах, сукины дети.

Зима прощается яркими звездами: возьмет ли и меня с собой к звездам? Весна проходит сухими тропинками: уйду ли с тобой?

Идешь, а над головой рассыпаются звезды: зима прощается яркими звездами…

20 Февраля. Судьи наши постановили вместо наказания осужденным пройти курс школы грамотности при народном Университете: воры и спекулянты, пройдя школу, будто бы перестанут воровать-спекулировать; акт называется «ликвидация безграмотности».