Дневники 1918-1919 - [61]

Теперь она, эта презираемая мной когда-то поповна, одним щелчком вышвырнула за окошко мою Козочку, убежище мое Ефросинью Павловну показала во всей безысходности, а свое духовное происхождение представила как поэму. Ничего никогда мне такого не снилось.

Когда она сказала: «С вами можно дружить, мы будем друзьями», я подумал: «Вот еще что выдумала». А через несколько дней не вижу ни одного более близкого человека, чем она — вот тут и рассуди!

Кажется, в ее природе есть затаенная бесконечная доброта — и в этом есть опасность будущих отношений: это располагает к погружению, к покою. Найдется ли в ее натуре любовное, но твердое указание?

Сашину трагедию она в один миг сообразила; она его не любила, но его как человека нельзя было не любить. Вероятно, сама такая: знакомо.

Прием описания: я рассказывал Сашину историю, а она вдруг отгадывает и выдает себя: сама такая же.

Нет, ясно: мы так с ней не расстанемся, как с «козами». Мой взгляд на сложность семейных отношений такой: всеми силами души (до погибели) бороться с безумием возможной страсти, а то, что у нас есть теперь, это укажет само верную дорогу.

«Сохнуть», однако, я не буду, это для тех, у кого нет ничего, кроме страсти размножаться физически...

Пусть она будет моя героиня, блестящая звезда при полном солнечном свете... Пишу как юноша, а мне 45 и ей 35 — вот чудно-то!

Еще мы говорили, что та любовь (моя и ее — борьба самолюбий) никогда не соединяет; но ведь и эта любовь (семейная) тоже на время (даже не до смерти).

27 Июля. Нельзя бороться с этим чувством, потому что оно ставит идеалы: жена и хороша и мила, но вся, как ситцевое клетчатое одеяло, в сущности своей, из заплат сделана. Тут ничего заплатанного и все новое, бесценно глубокое... Там счеты-расчеты, тут вера. Любя, я не могу допустить ничего в ней неверного.

К мужу я совершенно ее не ревную, мне кажется это не важным обстоятельством (какою-то «естественной потребностью»), только смущает, что он будет закрывать от меня ее душу, как вьюшка трубу.

Скворец-говорец.

Скворец-говорун жил у батюшки отца Ивана. В черном теле держала матушка попа, и часто, с горя отвернувшись от матушки, он говорил скворцу:

— Плохо нам живется, отец Иван!

Раз как-то улетел скворец из клетки — и на ярмарку, там стоял мешок с просом, скворец юркнул туда и клевать. А мужик, хозяин проса, пришел, ничего не зная, взял мешок, завязал и на плечи. Шел большаком, день был жаркий, измучился, еле-еле шел. Вдруг слышит, за спиной у него из мешка говорит человек:

— Плохо нам живется, отец Иван!

Творчество необходимой для общества личины требует все-таки расхода своего внутреннего «я», и много личин требует много расхода — актриса из-за множества личин расходует совершенно всю себя. Ей же неинтересно быть на свету, но раз уж так нужно, то она выбрала себе на скорую руку одну личину для всех.

Сейчас, когда, мне кажется, еще не остыло тепло ее с подоконников моего дома и перил террасы, стволов наклоненных деревьев в садах и парках, и не поднялись еще на буграх стебли примятых ею трав, и не собраны заботливой рукою хозяина растрепанные ею в копнах снопы, и красный букет, собранный ею, еще свежий стоит на моем столе, — спешу вспомнить все и представить себе, какая она.

Нет, не боюсь я этой страсти.

В долине Семиверхов под вечер по руслу сухого ручья бегут дети, выбирая камешки, ложатся тени высоких дубов, в солнечных просветах между холмами погожие комарики мак толкут, крестьянки убирают овес (вяжут).

Мать-мачеха, лиловые колокольчики...

Ранняя весна ужасала, как рубили рощу дубовую, березовую, и теперь на этой вырубке синие цветы-колокольчики растут, скрывая пни, целое синее прекрасное поле, и на пне спиленного дерева под тенью уцелевшего дуба сидит она, повторяя:

— Милый мой, почему же ты молчал мне, что у тебя так хорошо! Ты рассказывал мне, какими зверями стали мужики, посмотри, какие они добрые, вон издали кланяется нам, вот этот высокий, смотри, как нежно обнимает он свою маленькую больную женщину, куда идут они — в больницу? милые люди, как хорошо тут у вас.

Нет, не боюсь этой страсти, я заслужил это счастье, я прав.

Сначала был пролог на небе, и как тут было — я плохо помню, знаю только, что мы очень удивились себе, как это мы понимаем друг друга с полслова. Потом вышло нечаянное прикосновение наших рук и мне осталось уже сказать, но я не сказал: «Извольте». Тогда родилось желание коснуться ее руки, и это прикосновение породило смелость к новым и новым, поцелуи и прикосновения, размножаясь, перешли в кровь и там стали сладким ядом. Стремясь к телу ее с поцелуями, я вдруг почувствовал желание разорвать всю одежду ее — что меня остановило? стыд какой-то перед солнцем, на солнце показаться ей некрасивой, уродливой, с искаженным лицом... я затаил дыхание и черной юбкой закрыл белые кружевные кончики ее панталон.

Только не знаю, кто помогал мне в этом: ангел-хранитель Александра Михайловича или дьявол-искуситель. Странно думать, что все зависит от его приезда: приедет сейчас — к добру, нет — задержанная страсть от этого только усилится и разорвет всякую преграду, потому что страсть, как пар, нельзя запереть: запри пар, и он сильнее будет давить на стенки: нужно или пустить, или остановить топку.