Дневники 1918-1919 - [54]

Я говорю матери:

— Вот безобразие!

 Она говорит:

— Нужно же защищать государство!

— Нужно, — отвечаю, — эти деньги тратить на обучение народа, когда народ просветится, он поймет социализм, и тогда защищать государство не будет нужно.

Теперь тот же разговор вели между собой Россия-мать и Керенский-сын.

Николай Дмитриевич Кондратьев. Блудный сын возвращается: он смертную казнь признает, выходит из партии, хочет основать крестьянскую демократическую газету — он больше не интеллигент. Большевик Семашко другим путем возвращается: через демагогию падая в стихию народа.

Явление максималиста с чехословацкого фронта. Потому максималист, что ценным считает действие, а не слова. Как он расстреливал комиссара:

— К стенке!

Тот умоляет, клянется, что он будто против большевиков.

В него стреляют, он падает, но еще жив, в него еще раз стреляют, и, умирая, он бормочет:

— Да здравствует советская власть!

Русский социализм характерен отказом от личного — если завязывается личное, даже, например, художественное творчество — социализм прекращается. Это общее дело: интернационал — общее дело, отечество — общее дело.

Отечество и Социалистическое Отечество.

Написать действующих лиц русской революции.

6 Августа. Политика стала личным делом такой же ценности и необходимости, как обеспечение своей семьи мукой, чаем и всякой всячиной, необходимой для ежедневного проживания. Наша хозяйка уехала с детьми отдыхать в Тамбов, и мы без нее должны сами хозяйствовать: убираем комнаты и разговариваем о чехословаках.

8 Августа. У Вячеслава Иванова: богооставленность (богоотступничество — как Горький), жить без Бога (как бы...), или же это демонизм, то есть переход на ту сторону плана мироздания... Совершенно над тем же думает и Мережковский...

Соломон от русских: Водовозов. Сосуществование двух начал жизни в русском человеке и как это намечается для будущего: ярославский мужик.

Москва

Дворянская Россия. Арбат. Мраморные ступени и тень дворянина с дамой у памятника — давящий колосс и уют Гершензона.

Разбор царя (красное).

Удалые мешочники.

Мужик, прячущий хлеб (строитель жизни — Зевс).

Хамовоз.

Жизнь бульвара.

В комиссариате Народного просвещения:

— Кто вас уполномочил заниматься этнографией?

Появление максималиста.

Послы уехали — что это значит?

Верхняя палата: Вячеслав Иванов, Бердяев. Гершензон: богоотступничество или подмена Христа Антихристом.

Выход из интеллигенции: Кондратьев — блудный сын, и чехословаки, и Семашко против интеллигенции. Бердяев: Антихрист. Гершензон: большевик <2 нрзб.>. Столпнер: <3 нрзб.>. Вячеслав: богооставленность.

У Бердяева: Струве — кадеты виноваты, Антихрист и проч.; революция и война показали вздор религии человечества <4 нрзб.>.

Карташев — вот и революция показала вздор гуманизма.

Кафе журналистов: глупые Соломоны, Россия в бездне, кто вытащит — германская ориентация: чехи симпатичные, а там (немцы) солидные. Вдруг бомба — немцы слабы, немцы разбиты...

Я, зритель трагедии русской, уже начинаю в тайне души сочувствовать бешеным нашим революционерам, и грядущее возрождение уже смущает меня, и свое «не простить» я часто забываю. Все равно: они не простят.

С тревогой передал Столинский, что на чехословацком фронте в Самаре появился Чернов с проповедью нового интернационала.

Ульяна! была Светлана, была Татьяна, и теперь Ульяна — какое чудесное имя,[124] как это подходит к ней! Так это и пойдет теперь — ему полное христианское имя с отчеством, с кухней и детками, а со мной моя неприкосновенная Ульяна.

Только теперь, посмотрев на Александра Михайловича, понимаю — какое счастье, что я не оказался вором — нет!

Не забыть, что когда я ходил по улицам, утратив близость Ульяны, то моя литература мне перестала быть тем, чем я считал ее: живой, она стала пустой, «литературою», и я как литератор чувствовал себя как Онегин, а ее как Татьяну. Между тем, я думал это делать для нее. Так, вероятно, и всякое геройство, обращенное к сравнению с жизнью, — пусто. А то бывает, что герой, высосав всю жизнь, обращается к ней и видит пустое место...

Поэма «Онегин» — проверка (проба) героя на жизнь.

17 Августа. Елец. Над колокольней луна половинная. На улицах люди забитые, запуганные. Мы говорили про Японию, что хорошо бы в Японию. Но куда же сейчас? «Извозчик! прокати!» — «30 р. за полчаса». — «Ну тебя!»

Ищем другого, вдруг возле нас выстрел. Ей страшно: «Кого-то, может быть, убили, а мы...» — «Нет, лучше найдем где-нибудь камушек у чужих ворот, посидим». А я чувствую сладость пули, пусть попадет, но только в меня... Садимся на камушек. Вот человек переходит дорогу, направляется к нам, осматривает нас как хозяин вечера, походка его совсем особенная, будто он у себя, хозяин идет по своему хозяйству, и луна над калиткой, и звезды, и темные кроны деревьев — всё его. «Да это ночной сторож!» — сказали мы вместе. И в ту же минуту колотушка заколотила. Это сторож ночной.

Милая, не бойся счастья, желанная, не бойся жизни, сердце мое, смерти не бойся.

И так подходит девятый вал, за ним берега новой земли или пропасть.

Струны звезд и сердец. Хрущево. Гнездо мое опозорено, а ветер шумит тот же самый по тем же деревьям, в этих Тургеневских аллеях с самого детства она жила как Грезица, и вот теперь в это время это она является вопреки всему, наперекор, нежданно, негаданно.