Дневник возвращения - [6]

Я только не люблю, если ящерицы выскакивают вдруг из корзины для бумаг, стоящей возле письменного стола, когда я протягиваю туда руку. Но не люблю только потому, что проходит весьма неприятная доля секунды, прежде чем я разгляжу, что это ящерица, а не скорпион.

Сегодня, когда я вошел, она устроилась на муслиновой шторе посередине окна, в самом центре панорамы гор и неба. Прицепившись там, она не обратила на меня ни малейшего внимания. Неужели она уже что-то предчувствует?

А именно то, что вскоре меня здесь уже не будет. В тропиках жизнь человека более скоротечна, чем в странах Севера, во всяком случае его временность, случайность здесь более заметна. Быть может, она уже знает, что через короткое время этот дом, эти стены будут принадлежать ей одной. Все здесь всегда принадлежало только ей и будет принадлежать, я же был всего лишь эпизодом, и этот эпизод подходит к концу.

Руины в тропиках отличаются от руин Севера тем, что они полны жизни. Человек, правда, не принимает участия в этой жизни, но не похоже, чтобы жизнь страдала от отсутствия человека. Такую же ящерицу я видел на Юкатане в руинах городов и храмов майя - племени, исчезнувшего очень давно. Ее окружало такое несметное количество растений, насекомых, зверьков и других живых существ, какое даже не снилось руинам в другом климате. Все эти существа как ни в чем не бывало занимались каждое своим делом и жизнь вели весьма интенсивную.

Ранчо "Ла Эпифания", 21 мая 1996 г.

Прошло пятнадцать лет, прежде чем я впервые после моего отъезда посетил Польшу и Краков. Я приехал в Краков вечером и остановился на аллее, как она тогда называлась, Мархлевского, теперь же снова - Пражмовского, в комнатке моего отца, которого в Кракове в тот момент не было, уже не помню по какой причине. Так что некоторое время я жил один.

Наутро я проснулся от странного чувства, до того странного, что прошло несколько минут, прежде чем я сообразил, в чем дело. А дело было в том, что на десятом, как мне показалось, дворике, если считать от моего окна - комната выходила в сторону садов и двориков, - играли дети, и я понимал все, что они говорят, даже в полусне и даже с такого приличного расстояния.

Ощущение было странным, поскольку тогда я уже прожил пятнадцать лет, не понимая, что люди мне говорят. Потом добавилось еще восемнадцать, и добавится еще три месяца.

Преувеличение? Да, но оно не нарушает главного принципа. Даже самое совершенное владение иностранными языками это не то же самое, что знание языка родного. А точнее - материнского, потому что после рождения человек слышит прежде всего мать, а не отца. Это нечто более глубокое, чем знание, это инстинкт. Материнский язык понимаешь так же, как дышишь, не отдавая себе отчета, не думая.

Потом я вышел в город. Тот приезд был полон эмоций, и не самых приятных, но тогда дело было не в Кракове. Я, правда, приехал с французским паспортом, однако это не давало мне никаких гарантий.

Я повернул с улицы Томаша на улицу Яна, некогда - Святого Томаша и Святого Яна. Улица Томаша стала улицей Людвика Сольского, который святым не был. Яна не тронули, не отняли у него улицу, хоть и лишили святости. На плане Кракова, изданном в 1976 году Государственным объединением картографических издательств в Варшаве, Ян снова фигурирует как Святой.

Итак, я повернул и испытал чувство еще более странное, чем утром. Настолько странное, что вернулся назад и повернул еще раз, чтобы понять, что происходит на этот раз.

А на этот раз происходило то, что поворот за угол свершился с такой плавной легкостью, с какой огибаешь стол в собственной квартире. Этот угол (на галицийском диалекте - "винкель") и мое тело образовывали пространственное единство: руку в перчатке и перчатку в руке. Очагом моих утренних ощущений был мозг, поскольку именно там помещается язык; теперь же все мое тело - стопы, туловище, лабиринт среднего уха - участвовало в этом повороте, столь мне знакомом. И потому неудивительно, что найти объяснение этим моим ощущениям было труднее, чем впечатлениям утренним. Мне никогда не удавалось столь же легко огибать винкель с Елисейских полей на улицу Пьера Шаррона, хотя в Париже я прожил без малого двадцать два года. Здесь же винкель буквально прилегал ко мне, а я к нему.

Я ничего никому не советую и никого не отговариваю, каждый человек неповторим, и каждый должен решать за себя. К тому же человек со временем меняется, или скорее - время его меняет. Когда-то этот винкель стал для меня просто невыносимым, для чего было немало причин, и плохо бы мне пришлось, не уйди я от него далеко и надолго. Будет ли мне хорошо, когда я к нему вернусь? Не знаю, с годами я научился не знать.

Ранчо "Ла Эпифания", 28 мая 1996 г.

Перед испанским нашествием в столице появилась Плакальщица, призрак женщины, которая по ночам блуждала по городу и оплакивала своих детей. Теперь она появилась вновь.

Появилось и нечто новое: таинственное чудовище, напоминающее вампира, гигантскую летучую мышь и дьявола со средневековых гравюр. Вампир не удовольствовался столицей, он появлялся в разных концах страны, а страна эта огромна. Народ устраивает облавы, пользуясь случаем, уничтожает последних ягуаров, разрушает колонии летучих мышей в пещерах, все живое, что подворачивается под руку. Катастрофическая засуха, которая привела к истощению запасов кукурузы - основного продукта питания в Мексике, заставляет животных из пустынных мест подходить к селениям в поисках воды. Их тоже убивают ради святого дела - борьбы с Демоном. Священники устраивают процессии, местные касики организуют крестовые походы. Демона встречали и продолжают встречать повсюду. Если это случается днем - то выходит все население, вооружившись кто чем может, и окружает участок, где он был замечен. Находят дикого кота или койота и убивают с особой жестокостью. В нашей деревушке никто не выходит из дома после сумерек, а работающие у нас женщины уже в ранние послеполуденные часы начинают нервничать, и все у них валится из рук, потому что по дороге к деревушке их подстерегает Демон.