Дневник вора - [63]

— Я видел Армана и видел, как он показывает свой номер, — сказал он.

Представив, как мой могучий невозмутимый владыка делает женскую работу, я растрогался. Он был недосягаем для насмешек. Я не знаю, на какой каторге он был, сбежал ли он оттуда или отсидел свой срок, но то, что я узнал о нем, подтверждало, что он прошел школу изящных искусств на берегах Марони[28] или во французских централах.

Слушая докера, Стилитано ехидно улыбался. Я опасался, что он попытается унизить Армана, и оказался прав. Фабричные кружева, которыми он дурачил благочестивых помещиц, служили признаком благородного происхождения, они указывали на превосходство Стилитано над Арманом. Однако я не решился попросить его замолчать: проявление такого благородства по отношению к корешу выявило бы во мне, в моем сердце, диковинные пейзажи, залитые столь мягким светом, что их можно было бы разрушить одним щелчком. Я притворился, что мне это безразлично.

— Каждый день какие-нибудь новости, — сказал Стилитано.

— Тут нет ничего плохого.

— А я что говорю? Каждый выкручивается, как может.

Чтобы вдохнуть в себя веру и укрепить свою хилую плоть, я должен был воображать, что мои любовники высечены из самого прочного камня. И вот я узнал, что земные невзгоды обрушились на человека, от которого я натерпелся немало бед. Вспоминая об Армане, я чаще всего представляю, как он, которого я никогда не видел за этим занятием, ходит между ресторанными столиками и вырезает бумажные узоры, похожие на венецианские кружева. Возможно, тогда-то он и проявил без чьей-либо помощи изящество не того, что называют манерами, а сочетания многочисленных поз. То ли от лени, то ли желая меня подчинить, то ли ощущая потребность в церемониале, который придал бы ему больше веса, он требовал, чтобы я раскуривал для него сигарету и вставлял ему в губы. Я даже не имел права ждать, пока он изъявит это желание, а был обязан предупреждать его. Поначалу я так и делал, но, будучи заядлым курильщиком, я решил не терять времени даром и стал закуривать сразу две сигареты, одну из которых предлагал Арману. Он грубо запретил мне прибегать к этой уловке, считая ее неприглядной. Мне пришлось как и прежде вынимать сигарету из пачки и, раскурив ее, вставлять ему в губы, а затем доставать для себя другую.

Поскольку предаваться скорби в первую очередь означает покоряться страданию (я не поддамся ему, ибо преобразую его в силу, необходимую, чтобы уйти от привычной морали), я не в состоянии возлагать краденые цветы на могилу покойника, который был мне дорог. Воровство предполагает определенную нравственную позицию, она дается с трудом, это геройский поступок. Страдание от утраты любимого существа раскрывает нам объятия людей. Поначалу оно требует от того, кто остался жив, формального соблюдения достоинства. Формального до такой степени, что забота об этом достоинстве вынуждает нас красть цветы, если мы не в состоянии их купить. Этот поступок был вызван отчаянием: мы не могли совершить привычный обряд — прощание с усопшим. Ги пришел ко мне, чтобы рассказать, как прикончили Мориса Б.

— Нужны венки.

— Зачем?

— Для процессии.

Он говорил отрывисто, боялся удлинять слоги, чтобы его душа не расслабилась. И возможно, он полагал, что в такой момент не пристало предаваться слезам и стонам. Какие венки он имел в виду, какую процессию и церемонию?

— Для похорон нужны цветы.

— У тебя есть бабки?

— Ни гроша. Будем собирать пожертвования.

— Где?

— Ну, конечно, не в церкви. У корешей. В барах.

— Все сейчас на мели.

Ги заботился не просто о погребении мертвеца. Он хотел, чтобы почести этого мира были оказаны его другу — вору, погибшему от пуль полицейского. Сплести из цветов для самого жалкого из смертных роскошнейший покров, как принято у людей. Уважить друга и в первую очередь восславить его с помощью средств, присвоенных теми, кто и придумывает их, и считает их сплошным убожеством.

— Тебя не бесит, что легавых, которые загнулись, хоронят по первому классу?

— Это тебя колышет?

— А тебя нет? А когда хоронят судей, позади вышагивают присяжные.

Ги был возбужден. Его озаряло возмущение и одолевала безудержная щедрость.

— Ни у кого нет денег.

— Надо найти.

— Ты можешь стырить цветы вместе с его корешами.

— Ты — псих!

Он сказал это глухо, с чувством стыда и, может быть, сожаления. Только псих может устраивать своим покойникам необычные похороны. Он способен, он должен сочинять обряды. Ги уже застыл в волнующей позе собаки, справляющей нужду. Он тужился, его взгляд неподвижен, четыре лапы собраны под сгорбившимся телом; дрожь пронизывает его от головы до дымящихся испражнений. Мне не забыть своего стыда и изумления при виде столь же бессмысленного поступка, когда однажды в воскресенье на кладбище моя кормилица, оглядевшись вокруг, выкопала ноготки с чьей-то свежей могилы и пересадила их на могилу своей дочери. Красть цветы откуда бы то ни было, чтобы усыпать ими гроб обожаемого покойника, — поступок, который, по разумению Ги, не доставит удовольствия вору. Шутки по этому поводу неуместны.

— И что же вы собираетесь предпринять?

— Надо быстро провернуть дело, кого-нибудь обчистить.