Дневник утраченной любви - [28]

* * *

Каждый спектакль – счастье, отобранное у несчастья.

Каждый спектакль – вечность, украденная у времени.

Каждый спектакль – вновь обретенное детство.

* * *

Я все чаще выхожу на сцену. Ищу новые решения, разноображу приемы.

В мою жизнь возвращается писательство. Во время гастролей с «Мсье Ибрагимом» я начинаю окончательно отделывать пьесу «Мадам Пылинска и тайна Шопена».

Под предлогом приобщения к первоисточнику я часами слушаю музыку Шопена – воспаряю, мечтаю, трепещу, волнуюсь, воодушевляюсь, – а окружающим вру, что работаю.

А кстати, из чего создано вдохновение?

* * *

Я выдумываю сюжеты, но они меня… разоблачают.

Написанное двадцать два года назад вызывает у меня улыбку.

«– Мадам Пылинска, а в чем же тайна Шопена?

– Есть тайны, которые должны оставаться тайнами, – ответила она. – То, что тайны существуют, делает нас лучше».

«В тайне прекрасна сама тайна, а не реальность, которую она скрывает» («Загадочные вариации»).

Эта любовь к предмету, эта страсть к неясному, эта близость к тайне, этот флирт с истиной, не доходящий до потребления, проявляются в моих текстах, вырастая из жизни. Я десятилетиями ждал, что мама объяснит загадку моего рождения, но ничего не сделал, чтобы добыть информацию.

Двусмысленность оставляет мне пространство для мечты, для свободы.

Неуверенность не давит на плечи, а облегчает жизнь.

* * *

Мне никогда не хотелось знать о себе все.

Ярый приверженец психотерапевтических практик, я решительно поддерживаю друзей, осмелившихся прибегнуть к психоанализу, внимательно их выслушиваю, комментирую результаты курса лечения, убежденно хвалю за достигнутый прогресс.

– А ты когда наконец решишься? – спрашивают они как вежливые люди.

– Я не имею никакого желания менять соотношение между покоем и неуравновешенностью, позволяющее мне существовать.

– Что-что?

– Я много десятков лет чувствую себя динамичным и плодовитым. Не исключено, что эта сила идет от полного незнания себя. Если я выясню, почему и зачем пишу, что это даст? Вдруг я утрачу способности и вдохновение?

– Выбираешь не счастье, а плодовитость?

Я не отдам ключи от моего существа ни психоаналитику, ни даже себе самому. Что мне с ними делать? К какой двери они подойдут?

Наверняка к двери в безмятежность…

А ведь безмятежность никогда не была пределом моих мечтаний, я предпочитаю действовать, творить, бродяжничать, затевать новые авантюры.

Я хочу, чтобы незнание себя питало и мою жизнь, и мое творчество.

* * *

Навещу ли я когда-нибудь Рикленов?

Захочу ли, осмелюсь ли?

* * *

Я люблю театральные гастроли. Каждый момент сталкивает нас с неизведанным. Преодолеть сотни километров, попасть в незнакомый город и начать сразу искать театр, как усталый путешественник ищет колодец, чтобы напиться свежей воды. Поздороваться с рабочими сцены и администраторами, чувствуя себя еще большим кочевником, чем обычно. Получить гримерку, подняться на сцену, не похожую ни на ту, что освоил накануне, ни на ту, которую будешь топтать завтра. Медленно пройтись по подмосткам, найти собственные точки силы, попробовать голос, приручить акустику, почувствовать на коже свет софитов и прожекторов.

Я люблю театры. Все театры – дрянные, крошечные, пышные, огромные, уютные, барочные, строгие, кокетливые, пыльные, перестроенные, поставленные на реставрацию и даже никчемные.

Их география – и внутренняя, и внешняя – менялась на протяжении веков.

Театр прошлого стоит в центре города как жемчужина, как уникальное достояние между процветающими лавками, он – часть городской роскоши и деловой активности, сосед баров, ресторанов, светоч ночной жизни. Современные театры часто оказываются за кольцевой дорогой, в окружении парковок.

В театре прошлого зал роскошен, а кулисы убоги. Зал должен очаровывать зрителей.

Кто бы поверил, наслаждаясь богатой позолотой, росписью потолков и лепниной, неистовым хрусталем люстры, штукатуркой под мрамор, скульптурами, что за волшебной сценой находятся темные вонючие комнатушки с продавленными полами и грязными стенами? Актеры, великолепные пролетарии искусства, рудокопы мечты, долго сидят в этих норах, прежде чем выйти к публике. Аскезу они познают прежде, чем апофеоз.

В современных театрах залы чаще всего никакие – нейтральные, малопривлекательные, темные, функционально минималистские, а вот за кулисами царит воистину фараонов размах: роскошные гримерки – светлые, яркие, скорее квартиры или лофты со стульями, креслами, банкетками, кроватями, туалетными комнатами и душем. Артисты очень быстро обуржуазились – перестали быть париями, стали хорошо зарабатывать.

Есть ли у меня предпочтения? Я остаюсь всеядным любовником всех театров, но на сцену мне по-прежнему приятнее выходить из гримерки, больше похожей на старый гардероб. Я пьянею, рассказывая историю, и чувствую счастье, обменивая уродство на красоту, скудность – на роскошь, сумрак – на радугу. Нет трамплина лучше пыльного темного закулисья, чтобы нырнуть из реальности в сон, в мечту.

Гастроли с «Мсье Ибрагимом» не дают мне хандрить. Я каждое утро знаю, зачем встаю: вечером у меня представление.

* * *

Первое за пятьдесят восемь лет Рождество без мамы.