Дневник утраченной любви - [12]

Услышав, что в замок вставили ключ, я убеждался, что не останусь сиротой, переворачивался на живот и мгновенно засыпал.

Тревожность так и не изжилась, но приобрела более лаконичные, переносимые формы… В двадцать лет я вылетел из гнезда, научился жить на приличном расстоянии от матери, привык к редким встречам. И все-таки… три-четыре дня без контакта с ней повергали меня в смятение. Часто телефонный звонок пугал до смерти, заставляя подозревать худшее.

Страх перед маминой смертью заполнял мою жизнь.

Теперь все кончено. Смерть убила страх.

Я ничего не боюсь.

Жить с предчувствием было легче, чем с реальностью пустоты.

* * *

Я тысячи раз оплакал мамину смерть, у меня выработалась привычка, я опередил время.

Странно, что у меня осталось так много слез.

* * *

Метаморфозы любви…

С детства моя привязанность к матери выражалась в навязчивом страхе потери.

Теперь моя привязанность обрела форму печали.

* * *

Несколькими абзацами выше я неудачно выразился. Меня страшило не сиротство – я боялся, что с мамой случится беда. Я думал не о себе, а о ней.

* * *

Мне не хватает не матери.

Мне не хватает ЕЕ.

* * *

У меня не сохранилось самое первое воспоминание о маме, зато я никогда не забуду последнее.

За несколько дней до рокового вторника я приехал в Лион, чтобы в семейном кругу отпраздновать мамин восемьдесят седьмой день рождения. Она сказала, что все организует сама, «протестировала» вместе с подругами несколько ресторанов и повела нас – Флоранс, Алена, Тибо, Стефана и меня – в только что открывшееся и совершенно несуразное место.

За ужином мама не выглядела особенно веселой, ела без аппетита и несколько раз повторила, что очередная поездка в санаторий будет как нельзя кстати. Я заночевал в гостевой комнате и на следующее утро улетел домой.

В дверях я поцеловал маму, как всегда делал с пяти лет, хотел было обнять покрепче, но она отстранилась. Садясь в такси, я, как обычно, послал маме воздушный поцелуй, и она ответила – как всегда, с балкона, из-за рубиновых гортензий. Я по привычке повернулся, чтобы взглянуть на нее через заднее стекло. Она не уходила в комнату, и каждый из нас до последней секунды наслаждался присутствием другого. А еще я подумал – тоже как всегда, – что этот раз может стать последним.

Все пять лет, прошедших со смерти моего отца, я страшился этого момента. Упрекал себя за щемящее чувство, за беспокойную любовь, но добавлял inpetto[10], вымаливая отпущение грехов: «Однажды это случится на самом деле».

Случилось.

* * *

Я закончил книгу «Месть и прощение».

Первую из тех, которые она не прочтет.

* * *

Радость испарилась. Весеннее утро прогнало ее. Она улепетнула, как дикое животное, и неизвестно где укрылась…

* * *

Я тону. Работа держала меня на плаву, но плавать-то я не умею!

* * *

Я просыпаюсь и осознаю, что это не кошмар: уже несколько недель мир пуст без моей матери.

Краткий миг надежды между сном и явью нового дня.

Ядовитая надежда…

Страдание: мое счастье осталось в прошлом, беда поселилась в настоящем.

* * *

Ее отсутствие слышно в тишине.

* * *

– Как вы переносите траур?

Ограничиваюсь печалью и тоской, потому что сил вести себя «как положено» у меня нет.

* * *

«Никогда».

Я впервые не понимаю, но чувствую это слово.

Я больше никогда ее не увижу.

* * *

– Есть ли лекарство от слез?

– Нет.

– Значит, это не болезнь. А от тоски существуют препараты? Какой-нибудь антитоскин?

– Нет.

– Значит, это тоже не болезнь.

Не мешайте мне плакать. Я хочу остаться наедине с горем.

* * *

Когда меня спрашивают: «Как дела?» – я мгновенно отвечаю: «Очень хорошо», чтобы избежать других вопросов. Я закрываюсь от мира, окукливаюсь и, кажется, вот-вот достигну полнейшего одиночества.

* * *

Ампутация…

Что-то исчезло, но продолжает причинять боль.

* * *

Вечер с друзьями в ресторане. Я сижу в конце стола, с приветливым видом, молчу, улыбаюсь.

Они что, не слышат, как вопит мое молчание?

Стараюсь не заразить моей горечью других людей.

– Как вы?

– Хороший вопрос… Спасибо, что поинтересовались.

– Не понял…

– Очень хорошо. Со мной все отлично.

Я был в кафе, сидел за дальним столиком и наблюдал за посетителями. Все эти мужчины и женщины тоже переживают неудачи, болезни, потерю любимых, но высоко держат голову, развлекаются, шутят, делают хорошую мину.

Делать плохую мину значит считать себя слишком важной персоной, чьи чувства и мысли имеет смысл выставлять напоказ в публичном пространстве. Делать плохую мину значит привлекать к себе внимание, понуждая всех и каждого погружаться в пучину отчаяния. Делать плохую мину значит взращивать негатив. Воспевать худшее, передавая его как заразу.

Некоторые интеллектуалы – эти рыцари печального образа – восхваляют их. Недостаток образования выдается за дерзость, неумение сочувствовать – за гениальность, а потворство вредоносным явлениям – за прозорливость высшей марки!

Я никогда не понимал, зачем вгонять близких или современников в уныние. Это недальновидно. Нужно говорить о трауре, не повергая в печаль, будоражить, не провоцируя неизлечимой тревогой.

Я говорю «нужно», потому что речь идет о морали – и в жизни, и в искусстве. Если затрагиваешь проблему, предлагай решение, свою дорожную карту.