Дневник. Том 1 - [197]
Я сейчас закончила перевод первого тома «Chroniques de ma vie» Стравинского, 186 страниц за один месяц и 9 дней. По-моему, это здорово. За октябрь перевела для Бондарчука книгу Desorte в 4 печатных листа и в сентябре корректировала перевод Delmas et Laux, 236 страниц. Кроме того, за это же время распилила 1 метр дров! И была 5 раз в филармонии. Für eine ganz alte dame leiste ich wirklich viel[1265].
А денег нет как нет, правда, я их проездила с шиком. Теперь бы надо найти опять такую же умную книгу для перевода.
Умные люди перевелись в моем обиходе, люди такого острого плана, как А.О. Старчаков, Петтинато, каким был в молодости А.А. Смирнов. А если и есть и встречаешь, то кто же станет искренно говорить. Все надели на себя намордники с замками и ни гугу. Уж раз Елена Ивановна меня могла предать, куда же дальше.
Насчет намордников я вспомнила курьез. Поженившись весной 1914 года, мы стали с Юрием искать квартиру, в моей мастерской на Васильевском острове было тесно. Нашли что-то подходящее на Алексеевской, в доме архитектора Шретера[1266], только на лестнице страшно воняло кошками. Пошли к хозяину, зашла речь о кошках. «Знаете ли, – сказал он, – я изобрел способ уничтожить этот дефект, я надену на всех котов намордники»!??
26 декабря. Вторую неделю валяюсь с гриппом. 22-го был день моего рождения (9 по ст. ст.) – 65 лет. До чего стара! И все живу, и нужно жить, пока Евгения Павловна не вернулась. Mon année s’est annoncée mal[1267], температура была нормальная, пришлось встать и идти умолять дворничиху наколоть дрова, пойти за хлебом, продать часть его, благо за болезнь много накопилось. В комнате холодно! Ужасно болеть в одиночестве, в наших советских условиях. Прибирая комнату, я подняла газету, и вдруг мне стало даже больно от острого сознания: одна эта газета на всю огромную страну, один образ мышления, одно политическое понятие, даже на литературу, музыку, историю – на все, на все один взгляд. Я зажмурилась и совершенно ясно увидала себя в каменном мешке, я даже видела цвет этих стен вокруг меня; и выхода нет.
Зашла ко мне М.В. Юдина. Я рассказала ей об этом. «Нельзя об этом говорить, – сказала она, – и думать нельзя. Потому что если думать, то жить нельзя, надо умирать. Месяцами я не читаю газет. Надо создать себе аристократическое одиночество, только так можно существовать».
Недавно, перед болезнью, я была у Никиты, отвозила посылку для Наташи.
У него прелестная квартирка, сам он обаятелен и остроумен, как всегда. «Я не вижу тебя, – говорю я, – ученым, физиком. Ты рожден быть дипломатом». Он смеется: «От плохой конторы не хочется работать. Если бы контора была другая, я бы, конечно, пошел по дипломатическому пути».
Какой же может быть подъем, расцвет при таких условиях?
На днях была у меня Тамара Александровна, выслушала, велела поставить банки. Она убежденная расистка, считает, что всякое смешение кровей вредно отзывается на нравственном облике человека. Она казачка уральская и очень гордится этим и тем, что казаки очень соблюдали свою кровь, женились на своих казачках.
А Пушкин, Жуковский?
Тамара Александровна была тоже 22-го, привезла мне кусок баранины и печенья к чаю; а у меня, чтобы отметить день рождения, хватило силы воли сохранить от последней выдачи лишь одну конфетку и одно печенье. Quelle misère[1268].
Я сейчас в ужасном беспокойстве о девочках: больше месяца нету писем.
27 декабря. Дали знать из Нейрохирургического института, что от 6 до 7-го будут выдавать медали за оборону Ленинграда[1269] в Доме партактива на Чайковской[1270]. Просили меня сказать несколько слов. Был полный зал народу, главным образом женщины. Нейрохирургический шел последним; я сказала общие фразы, дескать, благодарим партию и правительство за честь, гордимся, будем и впредь стараться. От каждой организации кто-нибудь говорил приблизительно то же самое. После этого тот человек в военной гимнастерке, который раздавал медали, сказал речь: мы отстаивали и отстояли Ленинград, а теперь должны его и отстроить.
Оттуда я пошла в Союз писателей. Вс. Рождественский читал свои стихи и отрывки из «Повести моей жизни»[1271]. Стихи у него прекрасные, и проза очень хороша. Меня удивила его наблюдательность, его внимательное отношение к людям. Критики нашли, что у него недостаточно критическое отношение к явлениям. По-моему, в этом благородном тоне, таком человечном, главная прелесть этих, таких не советско-подхалимных записок. Он много говорит о Гумилеве, не лягая его, как, вероятно, нужно бы истинно советскому гражданину[1272]. Была Наталья Васильевна. Сели вместе. Алексей Николаевич очень болен, был в санатории в Барвихе[1273], а сейчас, кажется, в кремлевской больнице. Рейнберг сказал Г. Улановой, что у А.Н. саркома в легком, и если произойдет метастаз на голову, то конец может быть близок. Людмила распродает хрусталь, фарфор, деньги кладет на книжку и старается не пропускать Никиту к отцу. Наталья Васильевна очень расстроена болезнью А.Н. Это очень понятно. Двадцать два года прожить вместе!
