Дневник театрального чиновника (1966—1970) - [57]

А в 17 часов 30 минут был семинар, на котором я сидела рядом с Тарасовым, и мы разговаривали. Дело в том, что сегодня вечером «немцы» из ГДР после спектакля должны были встретиться с Эрманом и Шатровым (Ефремов в Ленинграде), но Эрман позвонил и предупредил, что встреча отменяется, так как у него более важное задание. Так вот, я у Тарасова спросила: «Что такое сегодня в „Современнике?“ Почему они не могут принять немцев после спектакля?» А он: «Сегодня „Большевиков“ смотрит Ленинская школа, где учатся зарубежные товарищи „искусству революции“, у них многие с троцкистскими взглядами». Я: «Это очень интересно, кто их к нам направляет?» Он: «Соответствующие ЦК», а потом добавил, что это у нас мало известно. Я его заверила, что никому не скажу. Так вот почему Эрман говорил, что не может по телефону объяснить причину отказа.

11 января

Дежурила в Министерстве, где прочитала роман Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев» — чудо, грустное чудо.

13 января

Была в ВТО у Эскина, разговаривала о концерте для ЦК 2 февраля. Вернувшись, пошла к Тарасову, где слышала его разговор с Владыкиным. Владыкин несколько дней был болен, и Тарасов докладывал ему о том, что происходило в эти дни. Вот, сегодня все говорили у себя, то есть Голдобин, Цирнюк, Малашенко, о Розове и Радзинском. Розова «Сама» велела прочитать и Попову, и Кухарскому. Попов прочитал и на ходу сказал, что у него много замечаний, а Кухарский еще не прочитал. Вот, надо общее мнение выработать и все замечания суммировать. Владыкин, видимо, его спросил, а как относятся к пьесе в ЦК, так как Тарасов стал говорить, что Михайлова и Ильичева читали и обеим не понравилось, что это «сопли». Тогда Владыкин, видимо, сказал о ком-то «высоком» из «того дома», кто придерживается другого мнения, на что Тарасов прореагировал словами: «Да, вот как теперь Михайлова и Ильичева будут в этой ситуации? Им будет трудно, ведь там тоже дисциплина» — а потом опять, хихикая, повторил: «Да, как же они теперь?» Потом Тарасов сказал, что Розов звонил Цирнюк, что он многое переделал, сцену о «всадниках» почти совсем выбросил и т. д. Потом Тарасов говорил о Радзинском, что завтра с ним встречается в четыре часа, что тот теперь не говорит о МХАТе, а какой театр — неизвестно, будет ли играть Доронина — неизвестно, уйдет ли она из МХАТа — неизвестно, что Радзинский говорит: «Давайте я буду работать с редактором, и скажите точно, что не устраивает». «А я ему сказал, что, хоть мы уже и говорили, еще можем сказать — вот встреча и будет поэтому»[34].

24 января

Неделю проболела, последние дни перед болезнью ничего не записывала, в общем-то, и нечего было, кроме нескольких фраз о Чехословакии на обсуждении репертуарных планов во МХАТе. На вопрос Назарова о постановке «Ромео и Джульетты» (должен был ставить Крейча) кто-то сказал, что Крейчу пустили бы, так как он хоть и подписал «2000 слов», но в разгар событий был за рубежом, на что Голдобин заметил: «Только он, наверное, сам не поедет». А когда Тарасов собирал нас, создавая «оперативную группу» в пять человек по Болгарскому фестивалю, то на мои возражения, что лучше меньше, да лучше, ведь проводили Польский и Чешский фестивали два человека, и все было нормально, Артемов сказал: «Так то было до событий, а это после, и надо болгар ублажать». Тарасов подтвердил: «Да, да».

Вчера была на премьере у Эфроса «Счастливые дни несчастливого человека». Пьеса мне активно не нравилась, казалась надуманной. И вот берет ее режиссер, «чувствующий современность кожей» (по выражению об Эфросе Бориса Владимировича), и я в первом акте чуть не разревелась, и было мне больно, и интересно, и лично очень заинтересованно. Ведь это и про меня. Это просто знак времени. Вот такой изломанный, капризный, рассудочный, эгоистичный герой, а почему, почему? В основном сам виноват, но только ли? Вот он, герой нашего времени. И да здравствует глупость, которая считает: раз герой разоблачен, то все в порядке. Правда, второй акт скучноват, затянут, и здесь я больше следила за частностями, что Яковлева необычна для себя — выдержан своеобразный рисунок роли, спокойный и отличный от прежних.

У Ширвиндта же очень ложатся на роль его собственные данные. Подлец, предатель, холодный эгоист, а за этим просвечивает что-то другое, это у автора только маска на герое. А это оформление — высокий станок уступами и на них радужные пятна — зеленые, желтые, фиолетовые, как на неровных ступенях жизни, а за ними черное ничто. И игра в волейбол в первом акте, и мяч и его перекидка в финале — вряд ли здесь можно как-то вразумительно на словах все объяснить, но для создания атмосферы, настроения, каких-то призывов к аллегориям — это так много. И еще интересно: внешне все безэмоционально, все спокойно, все ровно, а ты вдруг начинаешь к середине первого акта так волноваться, в груди у тебя теснятся и закипают слезы, это все тебе так важно, так дорого. Как это напряжение держится у актеров внутри под оболочкой спокойствия, как бы под высоким давлением, как без внешних приемов передалось тебе? Когда я рассказала Емельянову свой впечатления, то он сказал: «Раз на Вас так подействовало, это очень хорошо, значит, не все бесполезно, а то я уж думал, что все бесполезно. Видимо, зритель — вот основной творец спектакля, и Вы — такой зритель». Не знаю, конечно, важно, кто, с чем в душе и зачем приходит в театр. Но театр должен давать ему материал для «творчества», и Эфрос его мне дал, он будит фантазию, рождает ассоциации. Напрашиваются образы всеобщей тоски, напуганности, всеобщего недоверия, призрачности деятельности и вообще жизни. Когда человек в разладе с самим собой, в непонимании, задумавшись, он уже не сможет двигаться, как сороконожка. Это время, наше страшное время.