Дневник театрального чиновника (1966—1970) - [19]

Вечером у нас было отчетно-перевыборное партийное собрание. Более гнусного я уж не помню. Все только хотят устроить свои делишки. Выбирают такой состав партбюро: Малашенко (член Репертуарной коллегии) — секретарь (он надеется, что это поможет ему стать главным редактором Репертуарной коллегии), Трубин (инспектор) — зам. секретаря (этот мечтает стать заместителем начальника нашего отдела), Шумов — тоже зам, Тарасов и Цирнюк — члены партбюро (Тарасову положено по должности). Мои теории, будто что-то грядет на смену воспитанникам сталинской эпохи, разбиваются в прах.

21 ноября

Сегодня весь день занимаюсь с театральными делегациями, польской, словацкой, составляем программу, устраиваю в театры.

Все у нас делается безмерно глупо — то замминистра Попов сказал, что нашей делегации в Польше делать нечего, а сегодня на зарубежной комиссии Фурцева сказала, что ехать надо. Поэтому из-за того, что вовремя не выехали, А. Попов полетит всего на три дня (27 ноября у него «Иван Грозный»), а Владимиров, как оказалось, и выехать не может, т. к. у него лишь туристический паспорт, — и так все, и так во всем. Это и плохо, и хорошо, что-то вдруг может как-то неожиданно обернуться, ну а ты тут уж используй момент.

Итак, говорят, что мы «победили» Лит. Но Фурцева, которая наконец, видела «Большевиков» в субботу, т. е. 18 ноября, решила, будто бы по собственной инициативе, настаивать, чтобы Шатров переработал сцену «о терроре», сократил ее, об этом вроде сегодня два часа шел у нее разговор с Шатровым. И она, используя прославленную методу кнута и пряника, за «переделку» велела послать его в Польшу, как награду за послушание. Но тогда спектакль не только потеряет смысл, но и превратится в свою противоположность. Ефремов боится, как бы Шатров не согласился, а театр на переделку все равно не пойдет. Сегодня театр поехал в Польшу на этот злосчастный фестиваль.

23 ноября

Утром приехал Головашенко и рассказал, что 21 ноября «Мистерию» смотрели представители Лита, дали свои замечания, поэтому 22 ноября Григорьева, Владимиров и Фоменко были у Витоля, который изложил всю сумму претензий. Но Фоменко сказал, что он создал партийный спектакль и ничего переделывать не будет. А когда вечером я позвонила Григорьевой, то она сказала, что с ней разговаривал «Первый» из обкома и грозил снять ее с работы, а Витолю дать выговор за то, что театр вопреки приказу Министерства культуры СССР работал над нелитованным произведением, и что Фоменко сегодня выезжает в Москву.

А у нас «отбой» по рижскому ТЮЗу, так как театр и Паперный прислали Фурцевой телеграмму и началась обратная свистопляска. Голдобина решили срочно направить в Ригу, он завтра выезжает, а Тарасов придирается уже к каждому слову «творения Паперного», оставляя лишь стихи Светлова.

24 ноября

Сегодня прихожу на работу — в нашей комнате Тарасов и Голдобин говорят Шумову, что надо сделать так, чтобы в Центральном доме литератора (ЦДЛ) спектакль рижского ТЮЗа «О Светлове» не был показан. Вот уж что-что, а рекламу мы создавать умеем, привлечем внимание даже тех, кому и в голову не пришло бы интересоваться.

Потом я пошла на Бронную на «Три сестры» Эфроса. Хорошие люди, задавленные личности, ненужные таланты. Все такие молодые. Метущийся по сцене Тузенбах — Круглый, он шутит, почти кривляется, а в глазах тоска, боль, любовь к Ирине. Очень интересно играет Чебутыкина Дуров, в сцене его запоя я ревела белугой.

26 ноября

«Три сестры» не выходят у меня из головы, они о том же, что чувствую и я, — о пустоте жизни, об абсурдности и бессмысленности ее.

Вчера, 25 ноября, «Три сестры» видел Борис Владимирович, говорит, что интересно, талантливо, но того восторга, что был у него от «Мещан», нет: и то ему не так, и это не эдак. Может, и прав, но для меня это не имеет значения, а некоторые вещи, какие ему кажутся ненужными, меня как раз и приводят в восторг и повергают в рыдания, как танец Дурова — Чебутыкина, и, может, я впервые по-настоящему поняла его слова: «…может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне… О, если бы не существовать!» Хотя такие замечания Бориса Владимировича, как слишком длинная интродукция — вальс в первом акте, или слишком долго пляшет тот же Дуров; или что зря из глубины сцены (первый акт) подается чеховский текст, поэтому многое пропадает; или что Яковлева никуда не годится, — совпадают с моими ощущениями. Но для меня все это частности несущественные, для него несколько больше, а для других вообще главное. У нас в Управлении только я и Синянская за спектакль, все остальные, даже Емельянов и Григорьев, — против. Артемов говорит, что ушел после первого акта, что это так плохо, что и времени терять не захотел. Комиссарова орет, что это еврейское издевательство над русской классикой. Шумов — что это не Чехов, а Антон Павлович Ионеско, и хотел было сразу на меня наорать, когда я сказала, что после «Варваров» Товстоногова на меня ничто так сильно не действовало. Шкодин, по словам Шумова, вне себя: «Опять устроили похороны русской классики». Емельянов считает, что здесь все сделано «лишь бы наоборот», и даже Эфрос, мол, не знает, зачем это, и в пример ставит «Доходное место» и целенаправленность Захарова — ну, это понятно: его любовь к Брехту, к форме как таковой и театральной находке здесь сказывается. Львов — Анохин звонил мне вчера — ему очень нравится, талантливо, современно, хотя некоторые ребусы и им не разгаданы: дерево с медными листьями — подставка для шляп, железные ветки в саду или зачем торчат нижние юбки у Ирины, когда она говорит, что она белая птица. И Борис Владимирович, и Львов — Анохин, и я сходимся на том, что замысел у Круглого очень интересный, но он переигрывает. «У Чехова в ремарках Тузенбах все время смеется, — напомнил Борис Владимирович, — это хорошо, что он такой легкий, обаятельный, но слишком мельтешит». Понятно, что правая пресса поднимет вой — Зубков (главный редактор журнала «Театральная жизнь») ушел, не дождавшись конца четвертого акта. Но и защитников много. В. Сечин (критик) плакал как баба, он в восторге, сегодня позвонил и хоть как-то вывел меня из ужаса одиночества.