Дневник театрального чиновника (1966—1970) - [15]

Вечером после дежурства я была на «Метели» в постановке Равенских в Театре Пушкина. Странно, но это все мне было довольно безразлично. Ведь это о страшном 37-м годе, написано Леоновым в 38-м году, с тех пор пьеса не шла, но нет какого-то ощущения подлинности и страшного времени, и как-то все слишком в прошлом. Правда, многое переделалось. Больше держат в напряжении сцены любви в исполнении Носика, особенно здорово сделан его танец-признание. Очень жаль Порфирия, его трагедию чувствуешь, а всех, кто из-за него страдали, — нет. Везде до невозможности виден режиссер, как говорится, режиссуры слишком много. Актерски уж очень все «сделано», опять везде режиссер.

Поздно вечером позвонил Фоменко, сказал, что «Мистерию» смотрели ленинградские критики и люди около театра. Что-то получается, в последний момент как-то вдруг многое нашлось. Я говорю: «Ну, если заквашено, то должно подойти». Он: «Да какое там заквашено, ничего ведь нет — текста, характеров, вот есть такое слово „спонтанно“ — так вот, и здесь спонтанно». Сказал, что завтра позвонит, т. к. нужно посоветоваться.

8 ноября

Вечером позвонил Фоменко. Вчера он был на «Бане», с которой ушел после первого акта. Сказал, что спектакль ленивый, несделанный, но все-таки в нем нет той непорядочности, которую он видит в последнем спектакле Товстоногова «Правду! Ничего, кроме правды». Петр Наумович считает, что Товстоногов теперь так же подает Америку, как когда-то Америка, устраивая суд над Россией, американцы у него глупые, и, в общем, в том, в чем он их обвиняет, они не виноваты. Хотя он не отрицает, что сам материал интересный и режиссерский прием интересный. «И вот потому, что Товстоногов талантлив, о нем и надо говорить. Это депутатский спектакль человека, который стал депутатом через компромиссы», — добавляет он.

Не знаю, все мы, наверное, слишком заражены политикой, публицистикой. Когда-то при встрече с Фоменко после просмотра «Смерти Тарелкина» (мы с Петром Наумовичем были у Бориса Владимировича дома) Борис Владимирович сказал ему: «Не надо быть слишком публицистичным». Хотя Петр Наумович любит повторять, что его интересует не политика, но он часто судит через нее. Я, наверное, тоже, хотя каждый уверен, что это не так. Фоменко говорил, что видевшие «Мистерию» ленинградские критики сказали, что это не пройдет, что они все перепуганы, всего боятся. Но что ему самому с одной стороны тревожно, а с другой — чувство озорное и бодрое заставляет его воплотить все до конца. Я собираюсь поехать на сдачу спектакля.

10 ноября

Сегодня в Кремлевском театре был министерский вечер. Мне почему-то дали билет в президиум (возможно, как председателю профбюро). Перед началом президиум собрался за сценой. Вошла Фурцева, все встали, я тоже. Она со всеми поздоровалась за руку, и я села. Все стоят, смотрят на меня с ужасом. Она сначала облокотилась на рояль, а потом села рядом со мной. Мы вдвоем сидим — все остальные стоят. Быковская (директор Театральной библиотеки) подошла поздравить Фурцеву с орденом Ленина, Екатерина Алексеевна что-то изволила пошутить, все в восторге, атмосфера подхалимажа.

Открывая вечер, в своем выступлении (как всегда, на дурном придыхании) Фурцева говорила банальные вещи.

Среди прочего — о том, что сегодня нельзя просто запретить, что художнику надо доказать, подсказать, как исправить ошибку, что бестактность, незнание дела приносят много вреда. Говорила, какие мы все хорошие, как помогаем искусству, как это прекрасно — работать с творческой интеллигенцией, как ответственно, что партия нам это доверила. Как всегда, она никак не могла закончить и все говорила, говорила, что нам будут завидовать, в какое время мы живем, как мы творим, руководим… Я сидела рядом с Тарасовым (во втором ряду), мы разговаривали. На мой вопрос: «Что с „Большевиками“, история кончилась?» он ответил: «Для нас да, мы твердо стоим на своих позициях, а „они“ хотят доказать обратное». Днем Шумов говорил, что Голдобин должен писать докладную в ЦК с объяснением, почему мы были вынуждены поступить так, как поступили. Я сказала Тарасову, что 17 ноября Эфрос будет сдавать «Три сестры», и что говорят, это интересно. Тарасов ответил: «Дай ему Бог, я предупреждал его за месяц до трагедии». Я: «А что он мог сделать?» Тарасов: «Изменить репертуар». Я: «Репертуар был отличный. (Тарасов морщится.) Раз публика платит деньги, значит, до ее души что-то доходит, просто за фронду платить не будут». Тарасов молчит. После торжественной части президиум стали кормить. Я ушла домой, все противно до отвращения. Сидя среди этой чиновничьей элиты, я очень ясно почувствовала, что человеку не очень стойкому ох как это может понравиться и он постарается здесь «закрепиться».

11 ноября

Вечером смотрели с мамой «Лейтенанта Шмидта» в театре Ермоловой. Сам материал таков, что многие зрители, захваченные им в плен, не замечают режиссерского примитива и актерских недоработок. Андреев — лейтенант Шмидт приличен, но не более.

14 ноября

Утром в Управление приехал Владыкин, опять совещались по вопросу подготовки к коллегии Министерства по итогам юбилейных торжеств во всех союзных республиках, что надо созваниваться, надо списываться (ушло полтора часа). Вернулась в комнату, продолжила писать свою муру по московским театрам с использованием тех аннотаций, что готовила для ЦК. В 13 часов позвонила из Ленинграда директор театра Ленсовета Григорьева, сообщила, что завтра будут сдавать «Мистерию». Я сказала, что приеду, но как частное лицо. Я уезжаю сегодня тайно от начальства, но с благословения Шумова. Он поощряет нашу с Фоменко дружбу. Я спрашиваю Шумова, как быть, если будет обсуждение. Он говорит: что ж, надо принять участие в обсуждении, чего же прятаться. Опять пишу свою чепуху, заходит Голдобин, смотрит, что делаю без интереса, и говорит: «Лучше одна страничка с двумя мыслями, чем шесть с одной». Я понимаю, что мои бумажки его не волнуют, мне легче: значит, завтра меня искать не будут. Складываю свои бумажки в стол Шумову и ухожу. Петр Наумович говорил, что приедет смотреть и Зайцев, но я ему не звонила. Располагаюсь в купе, вдруг вижу: заглядывает Зайцев, а за ним Поламишев — так бывает только в кино. Не просто поезд, но вагон, купе — вот это совпадение.