Дневник семинариста - [9]

На обратном пути батюшка внимательно рассматривал огромные вывески на каменных домах, читал их и торопливо давал дорогу всякому порядочно одетому человеку. Мне кажется, он немножко как бы одичал, живя безвыездно в своей деревне. Отдохнув несколько в горенке нашей старой квартиры, где, кроме нас, не было ни одной души, он сказал мне: "Ну, Вася, тебе уже девятнадцать лет; стало быть, ты можешь понимать, что хорошо и что дурно. Учись прилежно. Старших слушай и береги деньги. Я их не жалею и помещаю тебя к профессору, желая тебе добра. Смотри же, не обмани моих надежд!" Мне было что-то очень грустно. "Батюшка, - сказал я. - Яблочкин едет в университет. Позвольте и мне с ним туда же приготовиться". - "Пусть он едет. Час ему добрый. А ты пребывай в том звании, для которого ты призван, и мечты свои оставь, если не хочешь меня обидеть". Я утер украдкою слезу и начал собираться к переезду на новую квартиру.

3

Вот я и на новоселье. Батюшка отправился домой ночью, потому что спешил к посеву ржи. Сегодня в первый раз мне пришлось обедать за одним столом с профессором. У меня недостает слов выразить, в какое затруднение поставил меня этот обед! На столе стояли два прибора, и каждый был накрыт особою салфеткою. Я решительно не знал, что мне с нею делать и куда мне ее положить. Спасибо, что профессор вывел меня из замешательства своим примером. Далее дошло дело до серебряной ложки, похожей на лодочку, тогда как я привык обходиться с деревянного, круглою. Неловко без привычки, да и только! Того и смотри, что оболью щами или скатерть, или свой атласный черный жилет. Когда мне пришлось взять на свою тарелку кусок жареного мяса и разрезывать его, я сделал-таки глупость: брызнул на белую скатерть подливкою и окончательно потерялся. Мои длинные ноги, казалось, стали еще длиннее. Я не знал, куда их девать. Попробовал протянуть их свободно под столом, но - увы! - толкнул ножку стола и коснулся ноги профессора. Подумал, подумал - и с величайшей осторожностию поместил их под свой стул. К счастию, в продолжение обеда профессор почти ничего не говорил, иначе как бы я мог соображать ответ и в то же время управляться с ножом и вилкою?.. Прислуживала нам старая кухарка, одетая опрятно и, как видно, хорошо энающая свое дело. Из-за стола я вышел голодным, потому что не смел дать воли своему аппетиту, не желая показаться человеком, никогда не видавшим порядочного куска. Проклятая застенчивость!..

- Ну, Белозерский, дай-ка мне папиросу; они вон на окне лежат, - сказал мне Федор Федорович, выходя из-за стола, - да, пожалуйста, будь поразвязнее и уж извини, брат, что я начинаю с тобою обращаться на ты. Смешно же нам церемониться: ты проживешь у меня не один день…

Так, подумал я, вот и первое сближение учении с профессором. Посмотрим, что будет далее.

- Позвольте узнать, что вы посоветуете use прочитать по части философии?

Он рекомендовал мне следующее:

Опыт науки философии, Надеждина;

Опыт системы нравственной философии, Дровдова;

Опыт философии природы, Кедрова, и несколько разных руководств по логике и психологии.

- Все это, - сказал он, - вы можете спросить в семинарской библиотеке.

"Ну, - подумал я, - эта песня потянется надолго. Библиотекарь, занимающий вместе с тем и должность профессора, когда попросишь у него какую-нибудь книгуз или отзывается недосугом, или тем, что ключ от библиотеки забыт им дома, или, когда бывает не в духе, просто откажет так: "Вы просите книги, а, наверное, урока не знаете… Читатели!.. Трепать берете, а не читать… ступайте, откуда пришли!.."

В продолжение этого дня у Федора Федоровича не мало перебывало лиц нашего духовного сословия. Он принимал их не одинаково. Одних приглашал в гостиную и указывал на стул, говоря: "Садитесь без церемонии. Ну, что у вас нового? Каково уродился хлеб?" (последний вопрос он предлагает почти всем; желал бы я знать, что ему за дело до урожая?) Другие останавливались на пороге гостиной в объясняли ему свои нужды в таких робких выражениях, сопровождая их такими глубокими поклонами, принимали на себя такой уничиженный, раболепный вид, что мне вчуже становилось досадно и горько. Федор Федорович ходил по комнате, играя махрами своего шелкового пояса (вероятно, он никогда не снимает в комнате своего халата), некоторым обещал свое покровительство; некоторым говорил: "Не могу, не могу! Тут не поможет мое ходатайство". Остальных выслушивал в передней и, бросив быстрый взгляд на какое-нибудь замасленное, потертое полукафтанье, отрывисто восклицал: "Некогда! приходи в другое время!" Наконец за одним дьячком просто захлопнул дверь, сердито сказав: "Надоели! всякая дрянь лезет!.." Заглянув случайно в кабинет, я увидел под письменным столом несколько бутылок рому, голову сахару, а на столе два фунта чаю. Кстати о чае. После вечерни, когда был подан самовар, Федор Федорович послал меня за табаком. "Вот говорит, тридцать копеек серебром; возьми четвертку второго сорта турецкого, только смотри - среднего, а не крепкого". Табаку я купил, но возвратился промокшим до костей, потому что дождь поливал, как из ведра.