Дневник семинариста - [5]

- А я целый день сижу все одна. Старуха моя ушла к знакомой, больной бабе, верно и ночевать там останется. Садитесь, пожалуйста.

Разговор наш шел сначала довольно вяло. Но Наталья Федоровна была так находчива, что я невольно оживился.

- Ах, какая жара! - сказала она, сбросив с своей груди темный платок, и села со мною рядом. Плечо ее касалось Моего плеча. - Я думаю, руки ваши от работы

"теперь сделались грубее, чем были прежде. Вы были сегодня в поле?

Она взяла меня за руку и крепко ее сжала.

- Да, был, - отвечал я взволнованным голосом и дрожа всем телом.

- Огонь надо зажечь, - сказала она и опустила занавеску.

В комнате стало темно.

- Помогите мне сыскать свечу… Никак ее не найду, - говорила она со смехом. - Не тут ли она стоит за вами?..

И лица моего опять коснулось горячее дыхание, моего плеча коснулось полуобнаженное, горячее плечо. По всему моему телу пробежал сладостный трепет. Дыхание мое прерывалось. Я крепко обнял обеими руками ее тонкий стан, и на губах моих, первый раз в моей жизни, загорелся огненный поцелуй…

8

Несколько дней я не брался за перо. Теперь горячка моя поутихла, и я могу спокойнее и глубже заглянуть в свою душу. Отчего я не обратил внимания на это тревожное чувство боязни, которое отталкивало меня в минувшее, памятное мне теперь, воскресенье от порога черничек? Зачем я скрыл от своего отца мое первое с ними знакомство? Ясно, что я умышленно закрывал свои глаза, чтобы не видеть того, что я должен был видеть заранее. Ясно, что я с намерением не давал воли своему рассудку… Ну, любезнейший Василий Иванович, помни этот урок! Нет, брат, шалишь!.. Теперь каждый свой шаг ты должен строго обдумывать. Ив каждого твоего намерения, готового перейти в дело, ты наперед обязан выводить вероятные последствия. Мне кажется, в эти дни я постарел несколькими годами. Я горю со стыда, когда батюшка останавливает на мне свой умный, проницательный взор, будто хочет сказать: "Ах, Вася! нехорошее ты дело сделал!.."

Какая здесь, однако, скука, боже милостивый! Ни одной книжонки нет под рукою, не только порядочной, и дрянной нет. Живут же тут добрые люди, да мало этого, и на жизнь свою не жалуются. На днях я зашел к нашему соседу. Сердце мое сжалось, как посмотрел я на его горемычное житье. Стены избушки покрыты копотью; темнота, сырость… Печь растрескалась. Раэби-" тое окно заложено клочком старой рогожи. Пол земляной. На мокрой соломе хрюкает свинья; хозяин говорит, что она заболела, так вот и взял он ее в избу. Подле животного ползает маленькая девочка, босоногая, в изорванной рубашонке. Другое, грудное, дитя лежит в засаленной люльке, повешенной на веревках подле печи; во рту у него грязная соска, наполненная жидкою пшенною кашею. Жена соседа, желтая и покрытая морщинами, ходит точно потерянная. Рот постоянно полуоткрыт; глаза смотрят бессмысленно. Не то чтобы она глупа была от природы, да нужда-то уж слишком ее заела. Еще один мальчуган, лет десяти, неумытый и оборванный, раскинулся на печи, без подушки и подстилки, и наигрывает в жалейку, утешая себя пронзительными звуками. Всю эту картину освещала дымная лучина.

- Вот, - сказал я между прочим соседу, - сын-то у тебя болтается без дела. Не хочешь ли, я буду учить его грамоте, покамест здесь поживу. Я скоро его выучу.

- Э-эх, касатик! Он свиней пасет, за это добрые люди хлебом его кормят, а грамота ваша нас не накормит. На что нам нужна ваша грамота? Бог с нею!..

Против этого я не нашел возражений и замолчал.

10

Сегодня с нашим батраком Федулом, на трех телегах, я ездил в луг за сеном. Воза так были накручены, что лошади едва тащили их по песку. Федул шел со мною рядом, покуривая коротенькую трубку. Я никогда не видал таких крепкосложенных людей, как наш батрак. Росту он небольшого, но в плечах необыкновенно широк. Черные, курчавые волосы, черная, курчавая борода и густые, нахмуренные над серыми глазами, брови придают лицу его угрюмое выражение. Говорит он вообще мало и никогда не смотрит на того, с кем говорит.

- А что, Василий Иванович, - неожиданно спросил он меняг - скажи ты мне на милость, чему вас в городе учат?

Вопрос этот меня удивил.

- Как же я тебе растолкую, чему нас учат? Ведь ты не поймешь.

- Отчего ж не понять? Пойму.

- Ну, слушай. У нас изучают риторику, философию, богословие,- физику, геометрию, разные языки…

- И будто вы знаете все это?

- Кто знает, а кто и не знает.

- Так. Ну, а прибыль-то какая же от вашего ученья?

- Та прибыль, что ученый умнее неученого.

- Вот что! Однако отец Иван косит и пашет не лучше моего. Опять ты вот говоришь, что у вас разным языкам учат. Отец Иван, как и ты, им учился. Отчего ж он не говорит на разных языках? Я у вас десять лет живу, пора бы услышать.

- Да с кем же он станет тут говорить?

- Вестимо, не с кем… Прибыли-то, значит, от вашего ученья немного. Вот если бы ваш брат ученый приехал к нам да рассказал толком: это вот так надо сделать, это вот как, и стало бы нашему брату мужику от этого полегче, тогда вышло бы хорошо, а то… Ну, карий! чего ж ты стал?

Лошади подымались на гору. Карий решительно отказывался идти. Федул забежал ему вперед. "Ты коли везти, так вези, не то я дам тебе такого тумака по лбу, что искры из глаз посыплются". Тумака ему, однако ж, он не дал, а, упершись своим широким плечом в зад телеги, крикнул: "Ну!..", и карий свободно потянул свой тяжелый воз.