Дневник секретаря Льва Толстого - [82]

От «Посредника» прислали новую книжку «О воспитании», три статьи Толстого, написанные в 1909 году. Первая из них – письмо Л.Н. ко мне, то самое, которое прислано было им в ответ на мой запрос об образовании во время работы над «Христианской этикой». Письмо это он прочитал сегодня, и оно ему так понравилось, что вечером он прочел его вслух, тем более что, как он сам и заметил, вопрос об образовании должен был быть близок Давыдову, состоящему председателем правления Московского народного университета имени Шанявского. Но как Саломон, так и Давыдов выслушали письмо довольно равнодушно. Точка зрения Л.Н. едва ли близка им обоим.

Отмечу, что Толстой всячески подчеркивал свое внимание к Давыдову: называл его «такой дорогой гость» и пр. Меня это даже несколько удивило: так редко видел я Толстого нарочито любезным. Само по себе внимание его к Давыдову понятно: последний связан с семьей старинными дружескими отношениями.

Гольденвейзер много играл: Шуман, Шопен.

– Как я люблю Шумана! – говорит Софья Андреевна.

– Да кто же его не любит? – отвечает Л.Н.

11 июля

Я ночевал в Ясной. Проснувшись утром, узнал, что ночью в доме был большой переполох. Софья Андреевна, продолжая требовать, чтобы Л.Н. взял свои дневники у Черткова, устроила ему бурную сцену. Сначала она лежала на полу его балкона, а потом убежала в парк. Просьбы Душана, Те и Льва Львовича не могли ее заставить вернуться. Она требовала, чтобы за ней пришел сам Л.Н. Наконец он пришел, и она вернулась.

Нехорошо проявил себя Лев Львович, который грубо кричал на отца, требуя, чтобы он отправился за Софьей Андреевной в парк.

Приехал Сергей Львович. Днем между детьми Толстого происходил совет о том, как предохранить Л.Н. от всевозможных неожиданных выходок больной Софьи Андреевны.

12 июля

В Телятинки к Елизавете Ивановне Чертковой, матери Владимира Григорьевича, приехал известный баптистский проповедник Фетлер, одетый в длиннополый сюртук и в белую накрахмаленную манишку, и заявил, что он хочет проповедовать крестьянам Ясной Поляны и Телятинок против Толстого. Когда ему стали указывать, что по многим причинам это неудобно, ретивый немец возразил, что на эту проповедь его призывает «голос Божий».

Когда я, придя в Ясную Поляну, рассказал об этом Л.Н., он повторил несколько раз:

– Прекрасно, прекрасно!

Впрочем, вечером Фетлер вместе с каким-то другим приезжавшим с ним баптистом уехал обратно на станцию. Он успел только попроповедовать двум дамам: Елизавете Ивановне и Софье Андреевне, которая была приглашена по этому случаю в Телятинки. Никто из нашей молодежи Фетлера не слыхал. А он по дороге на станцию разбрасывал пачки баптистских брошюрок и склонял в свою веру правившего лошадью Диму Черткова, соблазняя его тем, что он может быть таким же учеником Христа, как он, Фетлер, или даже более.

Всё это забавно, но рядом с этим эпизодом я должен описать другой, в котором уже не только не было ничего забавного, но который, наоборот, произвел на меня самое тяжелое впечатление.

Дело в том, что я должен был возвращаться из Ясной Поляны в Телятинки как раз в то время, когда Софья Андреевна направлялась к Чертковой. Узнав об этом, она любезно предложила довезти меня туда, на что я с удовольствием согласился. В коляске, на рысаках, мы поехали. Софья Андреевна – в изящном черном шелковом костюме, ради великосветской Елизаветы Ивановны, друга императрицы-матери Марии Федоровны…

Поехали в объезд, по большаку, чтобы миновать плохой мост через ручей Кочак. Софья Андреевна всю дорогу плакала, была жалка до чрезвычайности и умоляла меня передать Черткову, чтобы он возвратил ей рукописи дневников.

– Пусть их все перепишут, скопируют, – говорила она, – а мне отдадут только подлинные рукописи Льва Николаевича!.. Ведь прежние его дневники хранятся у меня… Скажите Черткову, что если он отдаст мне дневники, я успокоюсь… Я верну ему тогда мое расположение, он будет по-прежнему бывать у нас, и мы вместе будем работать для Льва Николаевича и служить ему… Вы скажете ему это?.. Ради Бога, скажите!..

Софья Андреевна, вся в слезах, дрожащая, умоляюще глядела на меня: слезы и волнение ее были самые непритворные… Она почему-то не верила, что я передам ее слова Черткову, и умоляла меня об этом снова и снова…

Я не мог без чувства глубокого сострадания смотреть на эту плачущую, несчастную женщину. Тех нескольких десятков минут, которые я провел с нею в экипаже, я никогда не забуду. Признаюсь, меня самого охватило волнение, и мне так захотелось, чтобы какою угодно ценою, ценою ли передачи рукописей Софье Андреевне, или еще каким-нибудь способом был возвращен мир в Ясную Поляну, – мир, столь нужный для всех и особенно для Л.Н.!

В этом настроении я отправился к Черткову, когда мы приехали в Телятинки. Узнав, что я имею поручение от Софьи Андреевны, Владимир Григорьевич, встревоженный, с озабоченным видом, ведет меня в комнату своего ближайшего помощника и непременного советника Алеши Сергеенко. Мы оба усаживаемся с ним на скромную «толстовскую» постель Сергеенко. Тот, с напряженным от любопытства лицом, садится против нас на стуле.