Дневник секретаря Льва Толстого - [6]
Как это ни странно, эта же мысль о точно таких самоучителях приходила уже раньше и мне. Теперь я всей душой посочувствовал идее Л.Н. О них он говорил уже с Буланже. Так как этот последний находился сейчас в Ясной Поляне, Толстой захотел позвать его. Для этого он несколько раз крепко постучал кулаком в стену у своего столика. Явилась Александра Львовна, которую он и просил вызвать Буланже.
– Павел Александрович, – сказал он, когда тот пришел, – вот эти господа, то есть не господа, а братья, друзья, будут работниками над самоучителями, а вы – главный редактор…
И Л.Н. вновь развил стою идею о самоучителях.
Потом Буланже стал читать Толстому в нашем присутствии свою статью с популярным изложением жизнеописания и учения Будды. Л.Н. делал замечания и поправки. Потом он пошел принимать ванну, и чтение прервалось. Все мы попрощались и ушли.
26 января
Вечером в аллею яснополянской усадьбы почти одновременно въехало двое саней: мои и чьи-то запряженные парой, с бубенчиками. Оказалось, приехал из Ясенок писатель Сергеенко, с которым мы и познакомились у крыльца дома Л.Н. С сыновьями Сергеенко Алексеем и Львом я познакомился и подружился еще в Крёкшине, у Черткова. Сергеенко привез граммофон и недавно вышедшие пластинки с голосом Толстого.
Наверху, в столовой, Л.Н. играл в шахматы, кажется, с Сухотиным. Там был и сын Л.Н. Андрей с женой. Поздоровавшись, Толстой просил меня подождать. Я спустился в комнату Душана Петровича.
Через некоторое время Л.Н. пришел и продиктовал мне поправки к его ответу на письмо о «загробной жизни», полученное из Сибири. Так как на столе у Душана чистой бумаги не оказалось, то я писал на листах, вырванных из записной книжки. Заметив, что я вырываю вторые два листа, Толстой сказал:
– Ай-ай! Сколько вы бумаги вырвали!.. Ну, я вам подарю записную книжку, у меня есть лишняя… Меня Софья Андреевна награждает ими.
Работу мою он обещал просмотреть утром, а пока просил Татьяну Львовну дать мне следующие листы «доступного» «На каждый день» и предложил остаться послушать граммофон.
Толстой и сам слушал граммофон вместе с другими. Он почти всё время молчал, когда граммофон сначала воспроизводил его, а потом – Кубелика, Патти, Трояновского.
Но во время слушания произошел интересный инцидент. Машина стояла в гостиной, причем отверстие трубы направлено было в зал, вероятно, для вящего эффекта. Слушатели сидели в зале (столовой) полукругом, у двери в гостиную. Потом граммофон почему-то перенесли в зал и поставили на большой стол, близко к противоположной от входа стене, повернув трубу к углу, где за круглым столом, уютно освещенным лампой, поместились все Толстые и Сухотины.
Во время перерыва между двумя номерами Л.Н. произнес:
– Нужно бы повернуть трубу к двери, тогда бы и они могли слышать.
«Они» – это были лакеи, какой-то мальчик, какая-то женщина и еще кто-то. Одним словом, прислуга, которая в передней толпилась на ступеньках лестницы и сквозь перильца заглядывала в зал и ловила долетавшие до нее отрывки «слов графа» – как они говорили, что я слышал, проходя по лестнице.
Наступило едва заметное молчание.
– Ничего, папа, – быстро заговорил Андрей Львович, всё хлопотавший около граммофона, – его ведь по всему дому слышно, и даже внизу!..
– Даже в моей комнате всё слышно, – добавила Софья Андреевна.
Толстой молчал. Минут через пять Андрей Львович повернул трубу так, как говорил отец.
– Что, папа, – рассмеялась Татьяна Львовна, – тебе уже надоело?
Л.Н. ничего не отвечал, только как-то ежился в кресле.
– Должно быть, немножко да? – продолжала она смеяться.
И все засмеялись.
Прошло еще минут десять. Толстой встал и вышел из комнаты.
Завели «Не искушай», дуэт Глинки. Пели «Фигнера», как выразилась Татьяна Львовна.
Л.Н. пришел по окончании номера и заметил, что «очень мило!». Еще ему понравилась серенада из «Дон-Жуана» в исполнении Баттистини. Ее он, оказывается, всегда особенно любил.
Усевшись в вольтеровское кресло у двери в гостиную, Л.Н. долго разговаривал с Сергеенко относительно конструкции граммофона. Подали чай. Я остался по приглашению Софьи Андреевны. Пока садились за стол и начали пить, Л.Н. снова ушел.
За столом завязался оживленный разговор: о патриотизме, о преимуществе заграницы перед Россией и, наконец, о земле и о помещиках и крестьянах. К этой теме, как я успел заметить, часто сводится разговор в большой столовой яснополянского белого дома. Говорили много и долго, спорили страстно и упорно. Сухотин, его жена и Сергеенко отмечали крайнее озлобление крестьян против помещиков и вообще господ.
– Русский мужик – трус! – возражал Андрей Львович. – Я сам видел, на моих глазах пятеро драгун выпороли по очереди деревню из четырехсот дворов!..
– Крестьяне – пьяницы, – говорила Софья Андреевна. – Войско стоит столько, сколько тратится на вино, это статистикой доказано. Они вовсе не оттого бедствуют, что у них земли мало.
Вошел Толстой. Разговор было замолк, но не больше чем на пол минуты. Л.Н. сидел, насупившись, за столом и слушал. Поверх рубахи на плечи у него накинута была желтая вязаная куртка.
