Дневник секретаря Льва Толстого - [106]

– Не моя воля да будет, но Твоя, и не то, чего я хочу, а то, что Ты хочешь, и не так, как я хочу, а так, как Ты хочешь. Вот это я думаю, – ответил Л.Н.

Сегодня написал добавление к письму о Гроте. Прочли вместе, и я взял переписать его. Толстой два раза вновь исправлял его. Вечером же отдал его Хирьякову, вновь приехавшему из Телятинок, чтобы тот, по приезде в Петербург, отдал добавление Константину Яковлевичу (Гроту).

Разговор с Хирьяковым коснулся составленных последним очерков о первоисточниках христианского учения. В очерках этих сообщался и тот факт, что Евангелий было не только четыре.

Лев Николаевич говорил:

– Жалко, что я забыл ваши очерки. Я ведь читал их? Это очень важно, именно в таком популярном изложении. Теперь ведь и образованные люди думают, что было четыре апостола, которые написали четыре Евангелия, и почти никто не знает, что Евангелий этих было много и что из них были выбраны содержащие наименьшее число нелепостей, по мнению тех, кто выбирал… Я теперь особенно живо чувствую весь огромный вред церкви!

Разговор перешел на вопросы воспитания и образования. Л.Н. указывал на особенно важное значение в этом деле описания путешествий. Кто-то сказал о необходимости введения в круг предметов для образования литературы. Л.Н. сказал по этому поводу:

– Беллетристика должна быть прекрасна, иначе она отвратительна.

Говорили о Португальской революции. Я сказал, что новое временное правительство издало указ об отделении церкви от государства. Л.Н. вспомнил прочитанную им в газетах заметку, что в Португалии запрещено священникам показываться в духовном одеянии.

– Это в связи с отделением церкви, конечно, – заметил он и добавил: – это хорошо, не будут отделяться…

Душан сказал, что либералы в Испании борются со священниками потому, что вера их нетверда и священники еще нужны им (он как-то непонятно выразился).

– Нет, – возразил Л.Н., – я думаю, они стремятся освободить народ от влияния духовенства и в этом их большая заслуга.

Говорил:

– Я получил письмо, хорошее, со стихами. Сначала писал прозой, а потом на него нашло вдохновение и он стал продолжать стихами. В русском языке очень благодарна рифма: по созвучию. Вот и у него так же. Я давеча ехал через мост и вспомнил поговорку: «Какой черт тебя нес на дырявый мост». «Нес» рифмуется с «мост»… Я не отношусь к этому отрицательно, я признаю это.

Перед уходом Л.Н. в спальню Софья Андреевна стала говорить, что художник, писатель должен иметь досуг для работы и, следовательно, деньги, то есть должен быть богатым.

– Иначе что же? Он целый день проработает, придет домой, не ночью же ему писать?

– Напротив, – возразил Л.Н., приостановившись в дверях, – вот если он целый день проработает да придет домой и всю ночь пропишет, так увлечется – вот тогда он настоящий художник!..

Как обычно вечером, я зашел к Л.Н. «с делами».

– Сегодня вы, должно быть, в духе были, – сказал он, – всё прекрасно написали. Очень хорошо. Особенно владимирскому. Я так рад, что вы ему так хорошо написали! Я даже приписку сделал.

Приписка Л.Н.:

«Сейчас перечел письмо это к вам Булгакова и от всей души подтверждаю то, что в нем сказано. Братский привет вам и всему кружку ваших друзей. Лев Толстой»[44].

28 сентября

Утром посетитель. Л.Н. сам рассказывал о нем:

– Ах, этот офицер, офицер! Это прямо нужно записать. Уже полковник, он в штабе, элегантный… Ужасно путаный! Сначала – волнение, целый час волнение: «Не могу говорить». Потом начинает говорить, что нужна свободная деятельность, свободная деятельность… В чем же свободная деятельность? В том, что нужно помогать людям, люди живут во мраке. Вы, говорит, признаете физиологию?.. Да, да, физиологию!.. Я ему тогда говорю: «Как же вы можете говорить, что надо людям помогать, когда вот вы носите орудие убийства? Вам надо прежде всего на самого себя оглянуться». Говорю: «Вы лучше сделали бы, если бы обратились не ко мне, а к моим сочинениям; я много бумаги намарал, и вы найдете там всё, что я могу сказать». Так я с ним круто обошелся!.. Я сначала по глупости своей думал, что его стесняет военная служба, что-нибудь в этом роде.

Немного позже офицера приехала из Телятинок Александра Львовна, которая оставалась часов до двенадцати и уехала перед завтраком.

Резко поговорила с Софьей Андреевной, которая, здороваясь, не хотела с ней поцеловаться.

– К чему это? Только формальность! – волнуясь, сказала она в ответ на приветствие Александры Львовны.

– Конечно, – согласилась и та, – и я очень рада, что ее не будет.

В разговоре наедине с Александрой Львовной Л.Н. сказал ей, что самый поступок ее, то именно, что она не выдержала и уехала, он считает нехорошим, но что последствия этого поступка ему, по его слабости, приятны.

– Чем хуже, тем лучше, – сказал он еще.

Александра Львовна рассказала отцу, что Чертков упрекает ее за отъезд, указывая главным образом на то, что Л.Н. грустно будет без нее.

– Нет, нет, нет! – возразил тот.

Последствия, каких Александра Львовна и отчасти Л.Н. ждут от переезда Александры Львовны в Телятинки, заключаются, по-видимому, в том отрезвляющем действии, какое поступок этот должен произвести и уже производит на Софью Андреевну.