Дневник секретаря Льва Толстого - [103]

Прочли в газетах о Португальской революции и провозглашении Республики. За завтраком я сказал об этом событии Л.Н. и спросил, как он относится к нему.

– Да, разумеется, это радостно… Радостно, все-таки есть движение.

Опять Софья Андреевна стала просить его сняться вместе: нужно увековечить день 48-летия свадьбы, а в прошлый раз, по моей неопытности, это не удалось. Л.Н. согласился.

Александра Львовна, которая вообще недолюбливает, когда отца беспокоят сниманьем, будь это даже сам Чертков, и теперь стала выражать недовольство его уступчивостью. К тому же ей казалось, что уступчивость эта в данном случае не так, как бы следовало, отражается на состоянии Софьи Андреевны.

– Да что ж, ведь это одна минута, – возразил Л.Н. в ответ на сетования дочери.

Снимать опять должен был я. На этот раз – на открытом воздухе, против крыльца, под окнами зала. Софья Андреевна колышками отметила место, где они должны стать. Заранее сосчитала шаги между этим местом и фотографическим аппаратом…

Отправляясь для сниманья вниз, Л.Н. посмотрел на меня и улыбнулся. Потом он стал на указанное ему место, заложив руки за пояс. Софья Андреевна взяла его под руку. Я сделал два снимка.

Вместе поехали верхом. Уже на обратном пути завязался разговор. Л.Н. стал рассказывать о письме некоего Гаврилова из Самарской губернии, полученном им. Гаврилов прочел статью «Бродячие люди», о босяках, и в письме доказывал вред и ненужность материальной помощи босякам. Гаврилов сам был босяком. Он описывает такой случай. В крестьянскую избу в отсутствие хозяина зашел босяк. Баба пустила его переночевать и положила на печь. Вернулся мужик, ему некуда лечь. Разбранил бабу и улегся спать внизу. Ночью босяка начало рвать, видимо, от выпитой водки, и рвота потекла вниз. Хозяева проснулись, и мужик еще больше разругал хозяйку за то, что она пустила босяка ночевать. А утром босяк встал и заявил, что у него украли портмоне с деньгами. Поругался с хозяевами и ушел. «Таковы все они, – пишет Гаврилов. – Большинство из них говорит про благотворительствующих им: “На наш век дураков хватит”».

– Вы пойдете к Черткову, – говорил затем Л.Н. – Передадите ему мое письмо. И скажите на словах, что моя задача сейчас трудная. И еще усложнила ее Саша. (Л.Н. имел в виду неудовольствие и упреки Александры Львовны по поводу его сниманья с Софьей Андреевной. – В.Б.) И что я думаю, как эту задачу разрешить.

Воспользовавшись тем, что он сам заговорил о семейных делах, я попросил позволения передать то, что поручали мне Александра Львовна и Варвара Михайловна, – заявление Софьи Андреевны дочери, чтобы она не отдавала более, как это обычно делалось до сих пор, черновых рукописей Толстого Черткову. «Может быть, – говорила Софья Андреевна, – Л.Н. переменится теперь к Черткову и будет отдавать рукописи мне». Вот в этом заявлении дочь Толстого и подруга ее усматривали «корыстные» побуждения Софьи Андреевны, на которые и хотели обратить внимание Л.Н.

– Не понимаю, не понимаю! – сказал он, выслушав меня. – И зачем ей рукописи? Почему тут корысть?.. – Он помолчал и продолжил: – Некоторые, как Саша, хотят всё объяснить корыстью. Но здесь дело гораздо более сложное! Эти сорок лет совместной жизни… Тут и привычка, и тщеславие, и самолюбие, и ревность, и болезнь… Она ужасно жалка бывает в своем состоянии!.. Я стараюсь из этого положения выпутаться. И особенно трудно – вот как Саша, когда чувствуешь у нее эгоистическое… Если чувствуешь это эгоистическое, то неприятно…

– Я говорил Александре Львовне, – сказал я, – что нужно всегда самоотречение, жертва своими личными интересами…

– Вот именно!..

Л.Н. проехал немного молча.

– Признаюсь, – сказал он, – я сейчас ехал и даже молился: молился, чтобы Бог помог мне высвободиться из этого положения.

Переехали канаву.

– Конечно, я молился тому Богу, который внутри меня.

Едем «елочками» – обычным местом прогулок обитателей Ясной Поляны. Уже близко дом. Л.Н. говорит:

– Я подумал сегодня, и даже хорошо помню место, где это было, в кабинете, около полочки: как тяжело это мое особенное положение!.. Вы, может быть, не поверите мне, но я это совершенно искренне говорю (Он положил даже руку на грудь. – В.Б.); уж я, кажется, должен быть удовлетворен славой, но я никак не могу понять, почему видят во мне что-то особенное, когда я положительно такой же человек, как и все, со всеми человеческими слабостями!.. И уважение мое не ценится просто, как уважение и любовь близкого человека, а этому придается какое-то особенное значение…

– Вы это говорите, Лев Николаевич, в связи или вне всякой связи с тем, что вы до этого говорили?

– С чем?

– С тем, что вы говорили о своих семейных делах? Об Александре Львовне, Софье Андреевне?

– Да как же, в связи!.. Вот у Софьи Андреевны боязнь лишиться моего расположения… Мои писания, рукописи вызывают соревнование из-за обладания ими. Так что имеешь простое, естественное общение только с самыми близкими людьми… И Саша попала в ту же колею… Я очень хотел бы быть – как Александр Петрович: скитаться, и чтобы добрые люди поили и кормили на старости лет… А это исключительное положение ужасно тягостно!