Дневник русской женщины - [125]

И я вдруг невольно быстро прервала его:

— Да, мсье, Вы безупречны, но тут ведь дело и во мне. Я не уверена, что Ваше поведение не изменилось бы, если бы я приходила к Вам, напудрившись, в шёлковом белье розового цвета…

— Почему вы думаете, что моё поведение было бы совсем другое? — поспешно прервал он.

— Потому что… было бы другое… Я знаю, что Вы не прочь подразвлечься.

— Кто Вам сказал, что я любитель подразвлечься?

— Никто, мсье… но вы, мужчины, все на один манер…

— И женщины тоже. Вы ничем не лучше нас. Более того — женщины гораздо развращённее мужчин. И гораздо хитрее. А так как женщины, как правило, ещё и гораздо глупее, то они и стоят гораздо ниже мужчин.

Всё это он проговорил быстро, не останавливаясь, точно торопясь высказать свою мысль. Глаза его вспыхнули, и с минуту мы смотрели друг на друга как два врага.

Страшная усталость охватила меня…

— Ну, я не буду вам противоречить: думайте, что хотите, — машинально ответила я… <…>

А он, как будто успокоившись, взял лист бумаги.

— Я дам вам лекарство, облатки — и быстро начал писать, покрывая бумагу своим мелким, бисерным почерком. Я сидела молча и смотрела на его правильно очерченную голову с прямым профилем.

— Вот, это вы будете принимать в течение десяти дней, а потом — микстуру, а после десяти дней вы приходите…

— О, нет, нет, мсье, я больше не приду, — быстро прервала я его. Мне стало уже невыносимо слышать его слова… эти лживые слова… — Да, я не приду больше. Зачем? ведь у вас нет времени. Вы должны сдавать свои экзамены….

— Экзамены? Но для интернов они ничего не значат, это — пустая формальность. Я занят другой работой… Вот… Он взял огромный толстый том, раскрыл его и показал свою фамилию среди многих других.

“Dermatologie” — прочла я заглавие крупными чёрными буквами.

— И ещё это,— добавил он, взяв со стола корректуру… Подав руку, я простилась. Он проводил меня до дверей.

И, уходя, я почувствовала, что не увижу его больше никогда… никогда.

И медленно сошла я с лестницы, и пошла по avenue d’Orleans, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух.

Если б он знал — сколько раз тихой летней ночью проходила я мимо его дома… если б он знал, если б он знал!

17 января, пятница.

На меня нашло какое-то отупение. Страдание дошло до высшей точки, и дальше идти некуда.

Я люблю человека чуждых убеждений, которому непонятны самые дорогие, самые заветные мои убеждения… люблю француза, с извращённым взглядом на женщину.

18 января, суббота.

Если нет сил для жизни — надо умереть. Нельзя занимать место в этом мире, которое с большей пользою могут занять другие.

19 января, воскресенье.

Когда стрелка подошла к часу, — я машинально пошла в Брока. Мне стоило страшного усилия, чтобы разговаривать спокойно с мадам Делавинь. Потом прошла к Анжеле. И та, болтая обо всех новостях, происшедших в госпитале, сказала:

— А между прочим, знаете? Месье Ленселе женится на родственнице доктора Д., на племяннице его жены. Очень хорошенькая, воспитывалась в монастыре. Очень его любит и ревнива страшно. Уже и теперь забрала его в руки… Теперь он далеко пойдёт!..

Я досидела до конца приёмного часа. И пошла домой.

На душе вдруг стало как-то покойно…

Что-то умерло во мне… Да я сама больше не живая.

Я прожила на свете целую четверть века и ещё два года… срок достаточно долгий для такого бесполезного существа.

Сколько ошибок сделала я в жизни! И кажется мне, что вся моя жизнь была одной сплошной ошибкой, бессмысленной загадкой, которую пора, наконец, разрешить.

Я и решаю… раз навсегда…

Кто пожалеет меня?

Те немногие интеллигенты, которых я знала. Но они, вечно занятые “принципиальными вопросами” или собственной личной жизнью, — никогда глубоко не поинтересовались моею душою, моим внутренним миром… Они не поймут и осудят… осудят беспощадным судом теоретиков, которые всё стараются подвести под определённые рамки.

Семья? Да разве она есть у меня? О матери и говорить нечего… Братья? Здоровые, жизнерадостные, ограниченные юноши, для которых я была как бельмо на глазу… Валя? У неё двое детей — залог будущего, источник радостей, надежд и печалей, который скоро изгладит следы горя.

Меня пожалеют разве только бабушка, тётя и бедная забитая Надя.

Надя будет горько плакать над моей могилой, и никогда не поймёт, отчего это Лиза, которой, кажется, дано было всё, чего она хотела — и на курсах была, и за границу поехала, и вела такую самостоятельную жизнь, — отчего это Лиза вдруг покончила с собой… Бедная, милая сестра! авось, она выйдет замуж, и в новой жизни — скорее забудет меня. А бабушка — милая, наивная старушка! Она вместе с тётей будет с ужасом молиться об упокоении моей “грешной души”, и, наверно, обе будут глубоко убеждены, что, не поступи я на курсы, — всё было бы иначе, что всё это последствия курсов…

Да ещё искренно пожалеет обо мне бедный Андрэ. Мне жаль его, я всётаки любила его… немножко… и его любовь доставила мне несколько хороших минут в этой жизни… Спасибо ему!

А Кларанс? она будет рассказывать своим друзьям убеждённым тоном, что я возвращусь в этот мир в другом виде, и, пожалуй, увидит меня на дворе… <…>

Всё готово. Письма написаны.