Дневник русской женщины - [113]

— Ничего, ничего, — одобрил его Dieulafoy. Интерн исследовал больного, потом осторожно начал выводить свои заключения:

— Это мягкий шанкр, — объявил он.

“Chancre, шанкр”, — думала я… это в русском языке есть такое слово, что-то такое слыхала, но что это за болезнь — не припомню.

— Теперь вы, Marignan, — вызвал Dieulafoy другого интерна.

— Я должен заявить, что мой диагноз будет диаметрально противоположный диагнозу моего товарища, — так же откровенно признался маленький брюнет еврейского типа, выступая вперёд.

Студенты опять рассмеялись.

Опять исследование, лупа, тряпочки, и опять — длинная речь.

— Это твёрдый шанкр. Сифилис, — решительным тоном заключил он.

“А-а, так это венерическая болезнь”, — и я без всякого сожаления, с чувством какого-то злого удовлетворения посмотрела на эту жертву слишком усердного поклонения богу любви. По делам тебе, не развратничай! Наверно, какая-нибудь проститутка отплатила ему за всё, что он раньше сделал подлого, пользуясь в домах терпимости женским телом для своего удовольствия…

А тем временем исследовал ещё интерн, и ещё другой. Их мнения разделились: одни определяли шанкр как сифилитический, другие — как мягкий.

Наконец заговорил сам “мэтр”:

— Я совершенно согласен с диагнозом Marignan — этот шанкр сифилитический. Почему не мягкий? Мягкий шанкр, господа, образуется несравненно дольше, месяца два, а здесь — смотрите! — в три недели какое образование, какие ясные симптомы… <…>

Такой диагноз был ясен, логичен, и я поняла всё, тогда как у интернов ничего нельзя было разобрать — они точно брели ощупью.

Визит в палату был окончен, монахиня подала профессору массу листков, похожих на те, которые при мне подписывал Lencelet, Dieulafoy присел к столу, быстро подписал их все, сделал то же в женской палате, и прошёл по лестнице вниз в аудиторию.

Там его уже ждали студенты. <…>

Я сидела, слушала, ничего не понимая, и думала — наверно, и он так теперь сидит и слушает, или, быть может, сам тоже демонстрирует больных.

Лекция кончилась… <…>

Мы пошли домой. И всю дорогу я думала о нём. <…>

Четверг, 21 ноября.

Сегодня приёмный день в Брока. Давно не видалась ни с Анжелой, ни с мадам Делавинь.

Когда я пришла, — почти у всех кроватей уже сидели посетители; а около мадам Делавинь было общество молодёжи. <…>

Мадам Делавинь представила меня: красивая, молодая пара были муж и жена Пеллье, а высокий стройный брюнет — их общий знакомый, тоже интерн из госпиталя Сент-Антуана — мсье Рюльер.

Мадам Пеллье заговорила со мной и расспрашивала, где я учусь; Мадам Делавинь продолжала начатый разговор с интерном.

— Он был с Ленселе, знаете этого иезуита?..

— О, да, — ответил Рюльер, вдруг услышала я. Они смеют называть его иезуитом! за что, почему? и кто же? сама мадам Делавинь, добрейшая душа, которая мухи не обидит <…>.

Я осталась одна с мадам Делавинь; когда пробило три часа, стала прощаться. Она вышла проводить меня; мы шли по длинному тёмному коридору, я спросила её небрежным тоном:

— А кстати, — почему вы назвали Ленселе иезуитом? Ведь вы знаете, я была его пациенткой, и я боюсь, — неужели есть тёмные, переодетые иезуиты? Я этого не знала. <…>.

— Вам нечего бояться. У нас называют иезуитом всякого фальшивого, неискреннего человека. Ну вот и он такой. <…> Тут была история. Когда он был интерном в Брока — он любил одну больную; у нас по правилам больные без сопровождения сиделок не могут ходить к доктору в лабораторию, я за этим слежу, — так вот он за это соблюдение правил и придирался ко мне. Как бы я ни сделала мазь, всё было нехорошо…

Так он любил больную… кого? кто она?

Я быстро опустила вуаль на лицо, так как мы были уже у выходной двери… и, простившись с мадам Делавинь, пошла к себе домой.

Так вот что…

Он любил больную… Я не чувствую ни малейшей ревности к этой неизвестной женщине; ну, любил, — очевидно, она была из простых, очевидно, этот роман кончился ничем, так как не женился. Но почему же он не может полюбить меня?! Или я хуже, ниже её?.. <…>

22 ноября, пятница.

Если он делал зло другим — что же из того? ведь это только доказывает, что и он, как все, не лучше других.

Когда-то художник создал статую и влюбился в неё. Так я люблю создание своего воображения, над которым работала, как артист, с восторгом, с увлечением…

А беспощадная действительность рано или поздно — должна была разбить этот идеал…

“Nous aimons les etres et meme les choses pour toutes les qualites que nous leur pretons”, {Мы любим людей и даже вещи за качества, которыми сами их и наделяем (франц.).} — вспоминается мне отрывок из Etudes litteraires de Faguet {Эмиль Фаге, “Литературные этюды” (“Etudes litteraires”, 1890).}. <…>

26 ноября, вторник.

Бегала сегодня часа четыре… <…> И, когда усталая прибежала к Кларанс, — никого уже не было — все гости разошлись, и она, переодетая в длинный капот с открытым воротом, отворила дверь с пером в руке.

— А, это вы! я уже села работать. Но всётаки войдите, ничего, — успокаивала она, когда я извинилась, что опоздала.

— Пройдёмте ко мне в спальню. Это будет менее церемонно, чем в гостиной. И там ещё теплее, потому что там я топлю день и ночь, — приветливо сказала она, обнимая меня за талию.