Дневник - [50]

* Писать стихами значит всегда в какой-то мере загонять мысль в клетку.

2 февраля. Когда мне говорят, что я талантлив, не нужно мне этого повторять дважды: я понимаю с первого слова.

* Бауэр[66], социалист-буржуа, негодует против светских писателей, ненавидящих высший свет.

* Я не принадлежу к числу людей, которые считают, что самое загадочное на свете — это душа молодой девушки.

16 февраля. Блестящий поэт, в смысле «хорошо отнаждаченный».

17 февраля. По поводу Вилли, отказавшегося подписывать протест в «Ревю Бланш», Вебер говорит:

— В первый раз он отказался подписать что-то не им самим написанное.

* Глаза женщин, слушающих стихи. Как жаль, что уши так невыразительны! Тогда бы мы увидели, как хорошенькие маленькие женские ушки шевелятся наподобие телячьих ушей… Как они слушают! Слушают все с таким видом, будто зовутся Терезами. С помощью десятка рифм и горлового воркования можно заставить их проглотить даже «Ежегодник метеорологической службы».

* Мне тридцать четыре года, кое-какое имя. Я написал об Альфонсе Доде статью на четырех страничках, где постарался подытожить все свои впечатления о Доде. Статья получилась оригинальнее всех прочих, написанных на ту же тему: «Ревю Бланш» заплатило мне за нее шестнадцать франков. Зато это хороший урок философии.

* Если я когда-нибудь умру из-за женщины, так разве что со смеха.

18 февраля. Вечером в редакции «Ревю Бланш». Все мы взволнованы делом Дрейфуса. Ради него можно бросить жену, детей, состояние…

Кричишь: «Да здравствует Республика» — и тебя арестуют. Тем лучше! Все идет плохо, все идет хорошо. И если Золя осужден, тем лучше, и если Дрейфус осужден — тем лучше! У нас останется право без всякой задней мысли презирать нашу военную верхушку, их тошнотворную мораль.

21 февраля. Не следует знакомиться со своими друзьями раньше, чем к ним придет слава.

22 февраля. Французская литература, покажи-ка язык: ого, какой нехороший, — видно, ты больна.

23 февраля. Золя приговорен к году тюрьмы и тысяче франков штрафа.

А я заявляю:

Что осуждение Золя наполняет меня глубочайшим отвращением;

Что я никогда не дам ни строчки в «Эко де Пари»;

Что г. Фернан Ксо, физически один из самых маленьких людей, которых я знаю, ухитрился стать еще ниже от пошлостей, которые он адресует своим подписчикам;

Что, будучи по призванию иронистом, я сейчас становлюсь серьезным и готов плюнуть в лицо нашему старому националистическому шуту, г-н Анри Рошфору[67];

Что проповедник энергии Морис Баррес — тот же Рошфор, только в нем больше литературы и меньше апломба и что он добьется того, что избиратели не захотят видеть его даже на шутовском посту муниципального советника;

Что г-н Дрюмон бездарен, совершенно бездарен, и что все увидят, как антисемитская игрушка сломается у них в руках;

Что, если «Фигаро» не примет в спешном порядке имя «Бартоло»[68], тень Бомарше обязательно надерет ему уши;

Что, гордый тем, что могу читать в подлиннике французов — Разина, Лабрюйера, Лафонтена, Мишле и Виктора Гюго, я стыжусь быть подданным Мелина[69].

И я клянусь, что Золя невиновен.

И я заявляю:

Что не уважаю наши военные верхи, которые за время длительного мира начали гордиться тем, что они солдаты;

Что я три раза участвовал в больших маневрах, и все там мне показалось сумбуром, шарлатанством, глупостью и ребячеством. Три офицера, превратившие меня в задерганного капрала, капитан — надутая посредственность, лейтенант — жалкий бабник, младший лейтенант — вполне порядочный юноша, которому пришлось выйти в отставку.

Я заявляю, что почувствовал внезапный и страстный вкус к баррикадам, и я хотел бы стать медведем, чтобы свободно орудовать самыми большими булыжниками. Раз наши министры плюют на республику, я, начиная с сегодняшнего дня, дорожу республикой, и она внушает мне уважение и нежность, как никогда ранее. Я объявляю, что слово «справедливость» — самое прекрасное из человеческих слов, и достойно сожаления, что люди перестали его понимать.

Золя — счастливый человек. Он нашел смысл своего существования, и он должен быть благодарен своим жалким судьям за то, что они подарили ему год героизма.

Я не говорю: «Ах, если бы у меня не было жены и детей…» Но говорю: «Именно потому, что у меня есть жена и дети, именно потому, что я был человеком, когда мне это ничего не стоило, нужно, чтобы я оставался им, когда мне это может стоить всего».

Они считают, что, раз они не евреи, то они прекрасны, и умны, и честны. Этот Баррес заражен кокетством.

Я оправдываю Золя. Не молчание нужно организовать вокруг него, нужно кричать: «Да здравствует Золя!» И пусть этот рев исходит из самого нашего нутра.

Баррес, этот миленький раздушенный гений, такой же вояка, как Коппе. И я заявляю, между прочим, что ханжеская и подхалимская позиция Коппе могла бы отвратить нас от всякой поэзии… будь он поэтом.

Баррес, которому дали по рукам во время схватки, который сунулся было вперед, но потом присмирел, снова вылез на свет божий со своей физиономией прирученного ворона и с клювом, привыкшим копаться в деликатных отбросах; Баррес, вещающий о родине, которую он отождествляет со своим избирательным округом, и об армии, которой он не нюхал!