Дневник путешествия в Лиссабон - [17]

Omnia Pontus erant, deerant quoque littora Ponto,[66] —

не так тавтологически, как принято их толковать.

Дело в том, что между морем и берегом во время отлива образовалась непроходимая пучина, если позволено мне будет так ее назвать, – глубокая грязь, ни пройти, ни переплыть ее было невозможно, так что почти половину суток в Райд не мог попасть ни друг, ни враг. Но поскольку власти этого городка больше жаждали общества первых, нежели боялись общества вторых, они начали строить небольшую дамбу до нижней отметки воды, чтобы пешеходы могли сойти на берег когда захочется; но так как работы эти были общественные и обошлись бы очень дорого, не меньше, чем в десять фунтов стерлингов, а члены муниципалитета, то есть церковные старосты, надсмотрщики, констебль и сборщик десятины, и самые видные обыватели, каждый пытался осуществить свой план за счет публики, они перессорились между собой и, выкинув на ветер половину нужной суммы, решили сберечь хотя бы вторую и удовлетвориться ролью проигравших, лишь бы не добиться успеха в деле, в котором другие могли достичь большего. Так пошло прахом единодушие,[67] столь необходимое во всех общественных делах, и каждый, из боязни стать легкой добычей для других, стал легкой добычей для самого себя.

Однако, где та трудность, с какой не справится сильный и хитроумный человек, и меня втиснули-таки в маленькую лодку, подгребли поближе к берегу, а там лодку взяли на руки два матроса и пронесли через глубокую грязь и усадили меня в кресло, а потом несли еще четверть мили и доставили в дом, казалось бы, самый гостеприимный во всем Райде.

Свою провизию мы привезли с корабля, так что требовался лишь огонь, чтобы приготовить ее к столу, и комната, где ее съесть. Тут мы не ждали разочарований, потому что обед наш состоял из бобов и бекона, а нашим представлениям об удобствах вполне соответствовала бы самая скверная комната во владениях его величества.

Однако ни то, ни другое разочарование нас не миновало: часа в четыре, когда мы прибыли в свою харчевню, предвкушая, как сейчас увидим свои бобы, дымящиеся на столе, мы с горькой обидой увидели их, правда, на столе, но без того добавления, которое сделало бы это зрелище приятным, другими словами – в точности в таком же виде, в каком послали их с корабля.

В оправдание этой задержки, хотя мы-то почти нарочно немного задержались, а провизия наша уже три часа как прибыла, хозяйка дома сообщила, что обед не готов не из-за недостатка времени, а из страха, как бы бобы не остыли или не переварились до нашего прихода; а это, уверяла она, было бы гораздо хуже, чем несколько минут подождать обеда – замечание до того справедливое, что возражений на него и не найти, но в эту минуту оно было неуместно: мы очень точно распорядились, чтобы обед был готов к четырем, и сами, не жалея забот и трудов, явились в условленное время до противности точно. Но торговцы, хозяева гостиниц и слуги не любят баловать нас, если это идет в ущерб нашим истинным интересам, которые им всегда известны лучше, чем нам самим, и никакие взятки не заставят их свернуть с дороги, пока они заботятся о нас, словно нам назло.

Второе разочарование, при нашем смирении, было более обидно, потому что более необычно. Короче говоря, миссис Хамфриз,[68] едва узнав о предстоящем нашем прибытии, сразу подумала не столько о человеческих свойствах своих гостей, сколько об их утонченных вкусах, и занялась не тем, что разжигает огонь, а тем, что его гасит: позабыв о котле, принялась мыть полы во всем доме.

Поскольку слуга, который принес мою оленину, торопился уходить, я велел ему оставить ее на столе в той комнате, где сам сидел, а так как стол там был маленький, одна ее часть, притом весьма кровяная, оказалась на кирпичном полу. Тогда я велел позвать миссис Хамфриз, чтобы распорядиться насчет оленины – какую часть ее зажарить, а какую запечь; я решил, что для нее будет огромным удовольствием думать о том, сколько денег будет потрачено в ее доме, если только ветер еще хоть несколько дней будет дуть с той же стороны, как последние несколько недель.

Каюсь, я скоро понял, как неуместна была моя прозорливость: миссис Хамфриз, выслушав мои распоряжения и ничего не отвечая, подхватила олений бок с пола, где остались кровяные пятна, и, велев служанке забрать то, что еще оставалось на столе, удалилась с мало приятным выражением лица, бормоча про себя, что, знай она, какую здесь устроят помойку, она с утра не стала бы так стараться мыть полы. «Если это у вас называется утонченным вкусом, дело ваше, я в этом ничего не понимаю!»

Из ее бормотания я сделал два вывода. Во-первых, что добрая женщина морила нас голодом не потому, что не разгадала наших намерений, но из чувства собственного достоинства или, может быть, вернее – из тщеславия, которому наш голод был принесен в жертву. Во-вторых, что я сижу в сырой комнате, обстоятельство, которого я до сих пор не замечал из-за цвета кирпичей, но в моем болезненном состоянии отнюдь не маловажное.

Моя жена, отлично выполнявшая свои обязанности, как и вообще обязанности, приличествующие женской натуре, бывшая мне верным другом, приятным собеседником и преданной сиделкой,