Дневник плохого года - [12]

Однажды такой балет будет поставлен, хотя и не мной. Пожалуй, он станет хитом в Лондоне, Берлине и Нью-Йорке. Он не произведет впечатления на тех, кому будет адресован, поскольку этим людям глубоко безразлично, что думают о них любители балета.

Не надо, говорю я. Вы меня неправильно поняли. Что я неправильно поняла? Что я печатать не умею?

Конечно, вы умеете печатать. Я знаю, вы не такой работы заслуживаете, простите меня, давайте продолжать, давайте просто двигаться дальше.

Алан и после трех лет совместной жизни нисколечко ко мне не охладел. Я по-прежнему так его распаляю, что он того и гляди вспыхнет. Он любит, когда во время этого я рассказываю о своих бывших. А потом? спрашивает он. А потом? А потом? Потом он заставил меня взять в рот, говорю я. Вот в этот рот? говорит Алан. Вот этими губами? И целует меня как сумасшедший. Я прерываю поцелуй, только чтобы подтвердить: да, вот этими губами, и он тут же кончает.

Конечно, всё неправда. Я придумываю себе похождения, чтобы раззадорить Алана. То, что ты рассказывала, спрашивает он после, — это ведь неправда, да? Неправда, говорю я, и улыбаюсь загадочной улыбкой. Никогда не раскрывай мужчине всех карт.

10. О национальном стыде

Из недавней статьи в «Ньюйоркере» ясно как день, что администрация Штатов с подачи Ричарда Чейни не только санкционирует пытки пленных, взятых в ходе так называемой борьбы с терроризмом, но и активно пытается нарушить законы и соглашения, пытки осуждающие и запрещающие. Таким образом, мы можем с полным правом говорить об администрации, которая, являясь законной в том смысле, что была законным порядком избрана, незаконна либо антизаконна в том смысле, что действует вне границ закона, обходит закон и противостоит законности.

Их бесстыдство не знает границ. Их аргументы, мягко говоря, противоречивы. Различие между пыткой и принуждением, о котором говорят их хорошо оплачиваемые юристы, — надуманное, pro forma. В новом правосудии, которое мы создали, без колебаний говорят эти юристы, старые понятия о силе позора упразднены. Ваше отвращение, как бы глубоко оно ни было, в расчет не принимается. Вы нас не достанете, мы слишком могущественны.

Демосфен: В то время как раб более всего страшится физического страдания, свободный человек более всего страшится позора. Если принять истинность заявления, сделанного «Ньюйоркером», вопрос для простых американцев приобретает нравственную окраску: как я должен вести себя перед лицом этого позора, которому меня подвергли поневоле? Как мне сохранить честь?

Таким образом, я изо всех сил стараюсь смягчить свои слова. Благодарение Богу, я не мистер Абердин, думаю я, и не женат на этой обидчивой молодой особе. Но это, разумеется, чепуха. Я отдал бы правую руку, лишь бы быть мистером Абердином.

* * *

Алан говорит: А что, этот старик никаких поползновений не предпринимал? Ты имеешь в виду, не трахнул ли он меня? говорю я. Нет, не трахнул. Не пытался. А если бы попытался, тогда как? Что бы ты сделал? Спустился бы на первый этаж и накостылял ему? Глядишь, сразу бы в газеты попал. На посмешище бы себя выставил. Как тебе заголовок «Известный писатель избит ревнивым любовником»?

Честь могло бы спасти самоубийство, и, возможно, среди американцев уже имели место самоубийства ради спасения чести, о которых просто не сообщалось. А как же политическая деятельность? Хватит ли для спасения чести политической деятельности — не вооруженного сопротивления, а действий в рамках основополагающих правил демократической системы (распространение петиций, организация митингов, писание писем)?

Бесчестье безучастно к мелким различиям. Бесчестье опускается на плечи, и после того, как оно опустилось, рассеять его не может никакое количество аргументированных ходатайств. В нынешней атмосфере постоянно подстегиваемого страха, а также при полном отсутствии общественной поддержки, когда речь идет об изменении отношения общества к пыткам, политические действия, предпринимаемые отдельными гражданами, вряд ли способны на что-либо повлиять. Тем не менее, не исключено, что такие действия, упрямо и настойчиво поддерживающие дух возмущения, по крайней мере позволят людям ходить с высоко поднятой головой. С другой стороны, чисто символические акции, как-то: сжигание флага и заявление во всеуслышание «Я ненавижу руководство моей страны и не желаю иметь с ним ничего общего», — конечно же, будут недостаточными.

Невозможно поверить, что в сердцах некоторых американцев зрелище того, как честь их страны протащили по грязи, не вызывает кровожадных побуждений. Невозможно поверить, что никто пока не разработал план уничтожения этих высокопоставленных преступников.

Как по-вашему, я могла бы стать моделью? говорит она, сменив гнев на милость.

Она у меня в квартире. Только что принесла сегодняшнюю порцию текста; собралась уходить, но по какой - то причине медлит. Она упирает руки в бока, встряхивает волосами, вызывающе смотрит на меня.

Когда я с ним, он не совершает никаких поползновений; другой вопрос, чем он занимается, когда я ухожу. Один Бог свидетель, чем он занимается. Бог, да Пресвятая Дева, да сонм святых. Я уверена, он стащил из сушилки мои трусики. Подозреваю, что, когда я ухожу, он расстегивает ширинку, и заворачивает причиндалы в мои трусики, и закрывает глаза, и вызывает в памяти мою восхитительную задницу во всех ракурсах, и кончает. А потом застегивается и продолжает развивать мысль о том, какие они негодяи, Джон Говард и Джордж Буш.