Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага, 1942-1948 - [58]

Когда я поставил в качестве условия моего пребывания в школе то, что мне будет позволено пропускать занятия во время всех собраний комитета, что у нас будет собственная комната, что мы сможем не присутствовать на всех работах и не выполнять заданий, не имеющих прямого отношения к задачам школы, прозелиты коммунизма пришли в ужас. Не имея ничего против социализма, я в то же время совсем не желал снова оказаться в казармах новобранцев, что сплошь и рядом практиковалось здесь же, в школе. А еще я не хотел давать Латману и Зейдлицу предлогов для их вечных замечаний типа: «Айнзидель отрастил волосы, чтобы доказать, что является коммунистом» или «Айнзидель соглашается со всем, что говорят эмигранты».

Но наше особое положение возбудило против нас злобу и зависть со стороны приверженцев равных условий для всех слушателей школы. К тому же мы отказались от обязательного обращения с каждым на ты: «С какой стати мы должны быть на ты с теми, кого совершенно не знаем?» Через несколько дней нашего пребывания в школе, после того как кто-то пожаловался на нас Цайсеру, я парировал это, заявив: «Мы так обращались друг к другу во время сборищ СА в пивных и в казармах, но из этого все равно не получилось ничего похожего на настоящее товарищество». В качестве меры предосторожности я также указал, что члены компартий Германии и Советского Союза вовсе не практикуют у себя подобную фамильярность. Цайсер согласился с нашей точкой зрения, и можно было бы сказать, что мы оградили себя от дальнейших нападок, если бы не Бехлер. Бехлер капитулировал перед обстановкой общей враждебности, притворившись, будто добровольно согласен в один из выходных выйти на «добровольные работы» (надо сказать, что сделал он это за моей спиной).

Мои жизненные убеждения требовали, чтобы я тут же вступил в бой не на жизнь, а на смерть, однако Цайсер сумел уберечь от разбирательств и меня, и Бехлера. Он прекрасно представлял себе, с какой яростью сейчас начнут рвать на части нас, членов комитета, пользующихся привилегиями. Особенно это относилось ко мне, который благодаря своей фамилии, молодости и еретическим взглядам действовал на всех как постоянный раздражитель.

Почему он делает это? Из личной симпатии? Или в партии считают, что сейчас неподходящий момент, чтобы подвергнуть всех членов комитета, проходящих обучение в школе, публичному унижению, так как подобная акция негативно сказалась бы на авторитете Национального комитета? А может быть, его личная позиция протестует против того всеобщего панибратства, что господствует сейчас в Советском Союзе?

Большинство преподавателей, разумеется, разделяли враждебное отношение большинства слушателей к тем, что демонстрировал признаки сопротивления «духу коллективизма» (слово «коллектив» здесь совсем не соответствовало своему прямому переводу — «сообщество». Если то, что мы создавали в школе, и есть сообщество, то так же можно назвать и кирпичную стену). Привилегии и поблажки здесь воспринимались как подарки и знаки поощрения руководства, как признание того, что взамен следует отказаться от единственного настоящего права — сохранения собственной личности и убеждений.

Но что все это означало? Разве большевики не провозгласили, что взяли на себя высшее из всех вообразимых прав — право на свержение порядка, который держался тысячу лет, на уничтожение всех традиций и законов, наперед елку мира под собственные взгляды, на навязывание анархичным аморфным массам собственного мышления и политических принципов? Здесь, в школе, готовили дисциплинированных подчиненных, группу вымуштрованных исполнителей приказов, узко мыслящих доктринеров, охотников на еретиков, но не революционеров. После всех упорных трудов и тяжелых препятствий, которые пришлось преодолеть партии в России при построении нового общества, родилась организация с железной дисциплиной, насаждаемой за счет личности, инициативы и творческого мышления; здесь полностью подавляется сознание и все шпионят друг за другом. И все это теперь нужно подать как достоинства и навязать другим коммунистическим партиям за пределами Советского Союза.

Слава богу, такие попытки обречены на провал, иначе все это будет означать смерть для коммунистического движения. Как только эмигранты снова окажутся за границей, они будут вынуждены вновь начать мыслить самостоятельно и проявлять терпимость к мнению других людей. Только тем из слушателей школы, кто сохранил свою личность, удастся справиться с этим; остальные будут сметены, как солома под порывом ветра, с арены революционной борьбы. И произойдет это самое позднее тогда, когда они впервые не получат очередных регулярно передаваемых инструкций.

22 августа 1944 г.

Пленарная сессия комитета и день рождения Зейдлица. Нас с Бехлером отвезли в Лунево на машине. Показалось, что мы попали в сумасшедший дом.

Я все еще пребывал в шоке от 20 июля, но генералы жили в состоянии эйфории. Увидев меня, Зейдлиц, забыв про свою неприязнь ко мне, бросился в мою сторону и протянул мне руку.

— Через четыре недели мы будем в Германии! — воскликнул он. — И это только начало. Только сейчас начнутся настоящие события! Увидите сами!