Дневник писательницы - [119]

, фермера — потрясающие. Я не могу не читать критически, даже если бы захотела. Читаю Севинье, профессионально, для задуманного мной быстрого объединения книг. В будущем я собираюсь писать быстрые, насыщенные, короткие книги и никогда ничем не связывать себя. Это способ избежать успокоения и охлаждения старости. И спустить на воду все созданные мной теории. Все сильнее и сильнее сомнения в том, достаточно ли у меня знаний, чтобы написать хотя бы обычные строчки, пусть даже излишне эмоциональные и банальные. Умер Морис, последний из братьев Дэвисов; а Маргарет жива — живет очень осторожно; я часто думала; зачем продолжать, если все время отмеривать понемножку сил и направлять их на легкие задачки, зачем длить годы? Читаю Ларошфуко. Вот суть моей тоненькой коричневой тетради — она заставляет меня читать — с карандашом в руке — бежать по запаху; отбирать хорошие книги; а не из сочувствия — гладкие рукописи и юные скрипучие опыты, когда слова в большом количестве вылетают из разинутого клюва неоперившегося птенца. Мне нужен Чосер. Итак, когда у меня появится время — наверное, на следующей неделе будет побольше одиночества — я начну, если не будет войны, мой путь вверх и вверх на ту великолепную высоту, где так редко приходится жить: где разум работает быстро, словно во сне, как пропеллеры. Но я должна перепечатать последний кусок с Клифтоном; чтобы освободиться от долгов и завтра начать с Кембриджа. Неплохо, как мне кажется, есть напряжение и форма.

Четверг, 13 апреля

Два дня инфлюэнцы, не сильной, но, как всегда, неприятной для головы, поэтому сегодня утром я здесь только для того, чтобы просмотреть кое-какие письма Роджера. Закончила первые сорок страниц — детство и так далее — меньше чем за неделю; потом большей частью была автобиография; теперь политика. Сегодняшняя речь Чемберлена в парламенте. Полагаю, война не завтра, но все ближе.

Вчера прочитала 100 страниц Диккенса и поняла нечто неуловимое о драме и прозе; резкость, карикатурность многих сцен, навсегда формирующих персонаж, идут от сцены. Литература — то есть тень, намек, как у Генри Джеймса — почти не используется. Все ярко и выпукло. Довольно монотонно; но все же так богато, так творчески; да, но не высшего творчества, не намеками. Все выложено на стол. Нет ничего, что волнует в одиночестве. Вот почему все так стремительно и привлекательно. Нет ничего такого, из-за чего захотелось бы отложить книгу и подумать. Это все размышления под влиянием инфлюэнцы; и я настолько не в себе, что затаскиваю сэра хулигана в дом и выжимаю над огнем.

Суббота, 15 апреля

Я как будто неплохо поработала над «Роджером»: не думаю, что на каждую главу мне понадобится по две недели. И это довольно забавно — решительно расправляться с трудной работой, проделанной за год. Кажется, я вижу ее целиком: мой метод компиляции оказался совсем неплохим. Наверное, написанное мной слишком похоже на роман. Все равно. Нет писем; нет новостей; и я не настолько уверена в своей голове, чтобы позволить себе чтение. Л. просмотрел книгу. Мне хотелось бы отдохнуть — несколько дней во Франции — или проехаться по Котсволдсу[274]. Однако учитывая, как много у меня есть такого, что я люблю, — неприятна (я всегда так начинаю) — суровость, которую принесет с собой война; все станет бессмысленным; нельзя будет ничего спланировать; к тому же, у всех появляются одинаковые чувства; вся Англия одновременно думает об одном и том же — об ужасах войны. Никогда прежде не ощущала это так сильно. А потом наступает временное затишье — и вновь получаешь свою частную жизнь.

Надо заказать в Лондоне макароны.

Среда, 26 апреля

Сделала четверть — 100 страниц — «Роджера», которые будут у меня к завтрашнему дню. Всего 400 страниц, и если 100 потребовали трехнедельной работы (правда, меня отрывали) — на все понадобится девять недель. Да, мне нужно закончить к концу июля. Мы могли бы уехать. Скажем, в августе. Тогда перепечатать можно было бы в сентябре… Ну вот — в это время в будущем году книга увидит свет. Я же буду свободна в августе — вот уж тяжелая работа; еще я предполагаю небольшой интерес к книге, скажем, шести-семи человек. Меня будут ругать.

Четверг, 29 июня

Из-за трудностей с Роджером и РIР у меня голова идет кругом, и я позволила ей отдохнуть тут минут десять. Интересно, почему? А если придется читать еще раз? Наверное, если я продолжу заниматься собственными воспоминаниями, то буду отдыхать от Р. и из этого может выйти толк. Вчера был ужасный день; охота за туфлями в «Фортнамс»[275]. Распродажа нераспродаваемого. Еще атмосфера, британский высший класс; все непроницаемые и с красными ногтями; я выглядела смешной — меня словно отхлестали; я нервничаю, однако беру себя в руки, под дождем возвращаюсь через Парк. Прихожу домой и пытаюсь сосредоточиться на Паскале. Не получается. Все же это единственный способ прийти в себя, так что я хотя бы стараюсь успокоиться, если не в силах понять. Тонкости теологии мне не даются. Тем не менее, я понимаю Литтона — моего милого старого змея. До чего призрачна наша жизнь — он мертв, а я читаю его и стараюсь делать то, что мы оба хотели делать в этом мире, хотя иногда прошедшее кажется мне иллюзией — все было так быстро: жизнь была быстротечной и нечего предъявить, кроме маленьких книжечек. Вот почему я топаю ногой и останавливаю мгновение. После обеда пошла с Л. в клинику; ждала снаружи с Салли, которая все время рвала поводок; любовалась вечерним пейзажем; а при виде красновато-серых облаков на темно-лиловом с желтизной небе над Риджентс-Парк едва не запрыгала от удовольствия.