Дневник Пенелопы - [6]

В ту пору я с нею не очень-то считалась. Не представляла себе, что эта гусыня, «дочь Лебедя», в один прекрасный день прославится на всю Элладу и на весь мир своими бесстыдными проделками и что столько царей и героев ринутся на край света убивать друг друга из-за нее. Ее называли прекраснейшей женщиной всех веков и времен. Ее превратили в символ и идею. Честь Эллады! Везучая женщина! А вот если бы меня кто-нибудь похитил, то из-за меня наверняка разгорелась бы еще более жестокая война между двумя мирами: Востоком и Западом. И я сделалась бы еще более великим символом, идеей и честью. Только мне такая честь не нужна. Я сделаюсь апофеозом женской мудрости и верности.

Иногда я думаю: вдруг Парис завернул бы сперва на Итаку, прежде чем застрять в Спарте. Тогда наверняка он похитил бы меня, а не Елену. Для сына Приама не составило труда выбрать прекраснейшую среди трех богинь и дать ей золотое яблоко. Еще менее затруднительным для него было бы выбрать красивейшую из нас двоих, то есть Меня!

Но все это я говорю просто так. Не нужна мне такая честь. Я могу поступать дурно, но не делаю этого. Она же не может, а поступает. Слабая воля и слабый ум. Потому и отчаянная. Пусть мир рушится, ей на все наплевать. Вот он и разрушился.

Мой муж тоже страдает из-за нее!

Сегодня я не выдержала. Опять возле моей двери спозаранку плакали Эвриклея и Телемах. «Почему не открываешь? Почему не ешь? Ведь умрешь так! О нас, ладно, не думай. Но о народе? Неужели оставишь его сиротой?» — причитала кормилица.

Я отворила дверь. И весь свет мира обрушился на меня, будто скала. Глаза ничего не различали. Я только слышала, как плачет от радости Эвриклея. А у Телемаха с перепугу отнялся язык. Я протерла глаза и встряхнула головой, чтобы прогнать мрачные тени, скрывающиеся у меня в волосах. И глубоко дышала, будто хотела вобрать в себя свет, краски и беспредельность.

Я взяла поднос с молоком, сливочным маслом и клубникой. Довольно траура и вдовства. У меня есть обязанности перед родиной! Надо управлять крепкой рукой, чтобы по возвращении он нашел свое царство процветающим…

Эта забота заставила меня запереться на три дня. Думы терзали меня, даже голова разболелась. И еще угнетал какой-то страх. Не сожаление!.. Более всего гнев. Я не хотела говорить об этом. Из гордости. Но не могу вытерпеть. На меня он не взглянул, ничего мне не сказал, не поцеловал меня в день своего отъезда. Перед тем как подняться на палубу корабля, обернулся и шепнул: «Позаботься о Мирто!» Он не думал ни о жене, ни о сыне, ни об отце, ни о царстве. Только о презренной рабыне…

Без кота мышам раздолье

Вчера, в субботу, поздно вечером — я еще заснуть не успела — во дворе поднялся страшный шум. Я прислушалась. Крики, песни, хохот. Гулянка! Я спрыгнула с кровати, накинула хитон, закуталась в пеплос, затянула пояс и с факелом в руке стремительно сбежала с лестницы.

Такого я и представить себе не могла. Во всю длину выложенного плитами двора стоял роскошно накрытый стол, освещаемый сосновыми лучинками в канделябрах. На столе — телячьи окорока, целые поросята на вертеле, головки сыра, выдержанного в оливковом масле, и кадки, из которых поят лошадей, наполненные лучшими винами, которые я берегла и выдерживала для Одиссея…

Слуги и служанки, рабы и рабыни, воины и садовники, пастухи — все пьяные в дым. Они били глиняные кубки и тарелки, сквернословили, пронзительно кричали, целовались. А Фемий, которого я прогнала, тот, что поет лишь живым царям о славе царей усопших, опершись на палку, развлекал этих скотов «Славными деяниями мужей!»… Мужами бывают только цари!.. Или царицы!

Меня затошнило от отвращения. Боясь упасть, я прислонилась к колонне и закрыла глаза, чтобы ничего не видеть. Мне было стыдно и в то же время страшно. Надо было что-то предпринимать. Я поднесла горящий факел к лицу, чтобы они увидели меня и узнали. Вытянула правую руку, и засверкал сапфир величиной с орех на перстне — государственная печать. Куда там! Никто даже не взглянул в мою сторону.

Тогда я крикнула:

— Я царица!

Но они не только не испугались, а стали еще громче хохотать. А кто-то даже крикнул охрипшим голосом:

— Добро пожаловать, наша маленькая хозяйка! Подойди сюда, выпей с нами стаканчик! Забудь на минуту, что ты соломенная вдова, как забыли и мы, что мы рабы… Я тебя люблю!

— Как вам не стыдно! — Я кипела от возмущения. — Живо убирайтесь отсюда да покрепче запритесь у себя в конурах… Завтра поговорим!

— Ах бедняжка, — заговорила, будто мы с ней ровня, — кто бы вы думали? — Мирто! Та самая Миртула, о которой так пекся Одиссей.

Она встала, не сбросив с талии руки Тавра, вытянула свое тонкое тело — ей едва минуло пятнадцать — и сказала, глядя мне прямо в глаза (она была красива!):

— Теперь ты здесь никто. Забота об управлении (и о чести) дома ложится на нас. Твое дело теперь — плакать о своем ненаглядном, моля богов, чтобы он вернулся, и оплакивать его, если он не вернется! А наше дело — заботиться, чтобы ты ни в чем не нуждалась, а мы могли бы наслаждаться со своими милыми, которые не уезжают и не бросают нас…

Когда нет капитана, корабль стараются спасти юнги. Без нас погибнут и дворец, и нивы, и сады, и скотные дворы, а вместе с ними — и ты, и мы!