Дневник - [6]

Всякий раз, когда в столовой битком, и каждый стул с обивкой из золотой парчи занят женщиной, местной или с континента, и все они зудят насчет того, что парома ждать приходится очень долго, и на острове не хватает стоянок, и что раньше никогда не нужно было заранее заказывать столик на ланч, и с какой стати некоторые не могут посидеть дома, потому что тут уж очень, уж слишком много; и все локти с капризными, резкими голосами спрашивают, как проехать туда-то и где достать молочный порошок не на сливочной основе и летние платья 2-го размера, а камин все равно должен пылать и пылать, потому что это гостиничная традиция, – тогда сними еще один предмет одежды.

Если на этот момент ты не пьяная и не полуголая – значит, плохо стараешься.

Когда помощник официанта Рэймон перехватывает тебя в морозильной комнате, когда ты прикладываешься к бутылке шерри, и говорит:

– Мисти, cario. Salud![2]

Когда это случается, салютуй ему бутылкой, со словами:

– За моего мужа без мозгов! За дочь, с которой я никогда не вижусь! За наш дом, который скоро отойдет католической церкви! За мою чокнутую свекровь, которая грызет сыр бри и канапе с зеленым луком… – потом прибавь:

– Te amo[3], Рэймон.

Потом отхлебни еще.

Всякий раз, когда очередная коростовая бронтозавриха из доброй семьи островитян принимается объяснять, что она Бартон, но ее мать была Сеймур, а отец был Таппер, а его мать была Карлайл, и каким-то образом это делает ее твоей троюродной сестрой через поколение, – а потом шлепает ледяную, мягкую, иссохшую руку на твое запястье, пока ты пытаешься отчистить грязные салатницы, и спрашивает:

– Мисти, почему ты больше не рисуешь? – а ты видишь, что все стареешь и стареешь, и вся твоя жизнь несется по стоку в помойную яму, – тогда сделай два глотка.

На худфаке не учат тому, что никогда и ни за что нельзя рассказывать людям, что ты хотела стать художницей. Просто чтоб ты знала: всю оставшуюся жизнь окружающие будут изводить тебя рассказами про то, как ты в молодости любила рисовать. Любила писать картины.

Пару глотков. Пару аспирина. Еще раз.

Просто на заметку: сегодня твоя бедная жена роняет нож для масла на пол гостиничной столовой. Когда она за ним наклоняется, на серебряном лезвии отражение. Каких-то слов, написанных снизу крышки шестого столика. Встав на четвереньки, она приподнимает край скатерти. На дереве, среди засохших жвачек и козявок из носу, нацарапано – «Не дай им снова тебя надуть».

Надпись карандашом гласит – «Выбери любую книгу в библиотеке».

Чье-то самодельное бессмертие. Остаточный эффект. Как жизнь после смерти.

Просто на заметку: погода сегодня местами пропитана переменными вспышками раздражения и отчаяния.

Послание под шестым столиком, выцветшая карандашная надпись, подписано – «Мора Кинкэйд».

29 июня – Новолуние

В ОУШН-ПАРК мужчина отпирает входную дверь, в руке у него винный бокал, заполненный бледно-оранжевым вином по указательный палец на стенке. На нем белый плюшевый халат с меткой «Энджел», вышитой на рукаве. На нем золотая цепочка, запутавшаяся в седых волосах на груди, и от него пахнет гипсом. В другой руке он сжимает фонарик. Мужчина отпивает вино до уровня среднего пальца, и у него отекшее лицо под темной щетиной на подбородке. Его брови до того отбелены или выщипаны, что их почти не видно.

Просто на заметку: вот так они повстречались, Энджел Делапорт и Мисти Мария.

На худфаке учат, что у картины Леонардо да Винчи, у Моны Лизы, нет бровей, потому что те были последней деталью, которую добавил художник. Он клал сырую краску поверх сухой. В семнадцатом веке реставратор спутал растворитель и стер их навсегда.

Куча чемоданов свалена прямо у двери, чемоданов из натуральной кожи, а мужчина указывает фонариком в руке мимо них, вглубь дома, со словами:

– Передайте Питеру Уилмоту, что правописание у него чудовищное.

Всем этим летним людям Мисти Мария рассказывает, мол, плотники всегда оставляют надписи внутри стен. У каждого мужчины возникает все та же мысль – написать свое имя и дату, прежде чем запечатать стену гажей. Иногда оставляют сегодняшнюю газету. Есть традиция оставлять бутылку вина или пива. Кровельщики пишут на досках настила, прежде чем покрыть их рубероидом и гонтом. Строители пишут на толе, прежде чем покрыть его обшивной доской или штукатуркой. Свои имена и дату. Некую частичку себя, которую может обнаружить кто-то в будущем. Возможно, какую-то мысль. Мы здесь были. Мы это построили. Какое-то напоминание.

Зовите это обычаем, предрассудком или «фен шуй».

Что-то вроде милого домотканого бессмертия.

По истории живописи учат, что папа Пий V попросил Эль Греко зарисовать несколько обнаженных натур, выполненных Микеланджело на потолке Сикстинской Капеллы. Эль Греко согласился, но с условием, что ему позволят перерисовать весь потолок. Учат, что Эль Греко стал знаменит только благодаря астигматизму. Именно поэтому он искажал человеческие тела, – поскольку неправильно видел, вытягивал руки и ноги, и прославился благодаря драматическому эффекту.

От знаменитых художников до подрядчиков-строителей, все мы хотим оставить свою подпись. Собственный остаточный эффект. Жизнь после смерти.