Дневник одного тела - [21]

* * *

17 лет, 2 месяца, 17 дней

Пятница, 27 декабря 1940 года

Дядя Жорж, будучи проездом в Мераке, спросил меня, не хотел бы я стать врачом. (Этот путь избрал твой кузен Этьен.) Только не я. Заниматься телесными неполадками? Благодарю покорно! У меня самого их было предостаточно, я с этого и начал. Что касается лечения людей… Прежде надо потратить кучу времени, чтобы выбить у них из головы все, что они напридумывали себе про тело, которое рассматривают исключительно с точки зрения морали. Мне не хватит терпения, чтобы объяснить тете Ноэми, что вопрос не в том, «заслужила» она или нет свою эмфизему легких. Ну а что же тебя интересует в жизни? — спрашивает меня дядюшка. Наблюдение за собственным телом, которое мне глубоко чуждо. (Этого я ему, разумеется, не говорю.) И изучение медицины, даже самое углубленное, не избавит меня от этого ощущения. В общем, я хочу заниматься примерно тем, чем занимался во время своих прогулок Руссо: собирать травы. Собирать до последнего дня и только для себя, не теряя надежды, что это пригодится кому-нибудь еще. Что же касается профессии — это совсем другое дело. В любом случае в этом дневнике для нее не будет места.

* * *

17 лет, 5 месяцев, 8 дней

Вторник, 18 марта 1941 года

Вчера мы с Этьеном здорово поругались, и все из-за Вольтера и Руссо: он насмехался над Жан-Жаком, а я его защищал. От этой ссоры в памяти у меня останутся не наши аргументы (честно говоря, аргументировать нам было особо нечем), а непроизвольное движение Этьена, когда он схватил с доски длинную линейку и упер ее одним концом себе в живот, а другим — мне. Каждый раз, когда кто-нибудь из нас в пылу спора начинал наступать на другого, линейка врезалась в живот нам обоим. Больно! Если же мы отступали назад, линейка падала. Конец дискуссии. Это и называется соблюдать меру в споре. Прямо хоть патентуй способ.

* * *

17 лет, 5 месяцев, 11 дней

Пятница, 21 марта 1941 года

Желание овладевает мной иногда в самые неожиданные моменты. Например, когда меня возбуждает то, что я читаю. Набухание пещеристых тел, стимулируемое нейронами! Я читаю, и у меня встает. Причем речь не об Аполлинере или Пьере Луи, которые любезно преподносят нам такие подарки, а о Руссо, например, который очень бы удивился, узнав, что чтение его «Общественного договора» вызывает у меня эрекцию! И — хоп! — маленький оргазм исключительно силой разума.

* * *

18 лет, 9 месяцев, 5 дней

Среда, 15 июля 1942 года

Пока готовился к выпускным экзаменам и учился на подготовительном курсе, ничего не писал. Тело самоустранилось. Для разрядки немного занимался боксом, гонял мяч и плавал. Немного помогал Манесу в поле. Три отёла, шесть окотов. По-прежнему не могу зарезать поросенка. Есть могу, убить — нет. Бедняга приходил ко мне ласкаться, когда я вкалывал. Ох уж эта тупая вера животины в человека…

* * *

18 лет, 9 месяцев, 25 дней

Вторник, 4 августа 1942 года

Теннис: разгромил вчистую всех трех братьев Де Г. За три партии по шесть сетов ни одному из них не удалось выиграть больше двух раз. Все началось с унижения. Старший поправил меня относительно употребления частицы «де», заметив, что, когда речь идет об аристократической семье, надо говорить не «Де Г.», а просто «Г.»: этого требует хорошее воспитание. И вообще, все это знают! Ладно. Еще: у меня не было ни шортов, ни теннисных туфель, а играть в моих «тряпках» против одетых с иголочки партнеров просто «неприлично», пусть даже на частном корте (в данном случае корт был их). Так что они выдали мне требуемое обмундирование: шорты, рубашку, туфли, все — белоснежное. Я подпоясал шорты (они что, нарочно дали мне слишком большие?) обрывком бельевой веревки, найденной в «службах», и закатил всем троим настоящее побоище. Отпрыски герцога Монморанси, разгромленные последним из плебеев! Что стоило мне возможной любви их сестры, к которой я был неравнодушен. Ну и пусть, зато я отомстил за Виолетт, которая (братья этого не знали) в юности работала на эту семью и которую выгнали за то, что она лишила невинности тридцатидвухлетнего (!) кузена. (Нарочно не придумаешь.)

За всю игру меня не покидало волнующее ощущение, что мое тело — это единственное, что я могу противопоставить их фанаберии. И тело даже не обученное — потому что меня никто не учил играть в теннис. Сарай Манеса и наблюдение за другими игроками — вот и вся моя наука. Когда лупишь по мячу, никогда этому не учившись, чувствуешь, как тело само применяется к обстоятельствам. Мои движения были беспорядочны и большей частью неверны, ужасны с эстетической точки зрения и расточительны в смысле излишней траты энергии (я суетился, подпрыгивал, тело меня не слушалось, я размахивал руками и ногами, выполнял какие-то нелепые акробатические па), но осознание самого факта, что эти движения не имеют никакого отношения к «умению играть», давало мне острое чувство физической свободы и постоянного обновления: каждое мое движение было новым, другим! Каждый сюрприз, который взгляд преподносит моим ногам и моей ракетке, я использую с выгодой для себя. Мои движения не заучены, не подготовлены заранее, они не похожи одно на другое и не имеют никакого отношения к скупому академическому стилю, в котором играют мои противники. А потому я для них совершенно непредсказуем, мои мячи неожиданны для них, они приводят их в замешательство. Братья возмущаются, раздраженно-снисходительно возводят очи горе, негодуя по поводу некоторых моих особенно вялых мячей, как будто я воюю, нарушая все правила военной науки. Я же поражаюсь своей проворности, гибкости, ловкости, быстроте реакции (с какой уверенностью и точностью в какую-то долю секунды я бью по мячу!), в довершение всего я совершенно неутомим и отбиваю все мячи. Эта свобода владения собственным телом приводит меня в восторг. Мои выходки деморализуют противников, их самодовольство разваливается прямо на глазах, что доставляет мне несказанную радость. И дело тут не в моей победе, а в том, с каким видом они принимают свое поражение. Под Вальми