Дневник немецкого солдата - [37]

Унтер-штурмфюрер строго поглядел по сторонам и подозвал к себе одного из сопровождающих полевую кухню солдат. Тот вытянулся перед эсэсовцем во фрунт.

Я тоже пошел к кухне, заинтересованный тем, что же будет дальше.

Указав хлыстом на привязанного ребенка, унтер-штурмфюрер заорал на солдата:

— Это еще что такое?

— Ребенок, господин унтер-штурмфюрер.

— Чей ребенок?

— Он уже несколько недель при взводе.

— Я спрашиваю, чей это ребенок?

— Бездомный, господин унтер-штурмфюрер. Мы его нашли и прихватили с собой.

Лейтенант эсэсовских войск схватился за пистолет.

— Значит, это русский ребенок?

— Так точно, господин унтер-штурмфюрер.

— Проклятая немецкая сентиментальность! — сказал он, выхватил пистолет и выстрелил ребенку в голову.

Он знал: все видят его «подвиг», и как можно спокойнее отошел от места «сражения». Вскочив на своего коня, он снова отправился наводить порядок в рядах своих войск.

Я почувствовал, как у меня горят подошвы ног. Горячая и холодная волна прокатилась по всему телу. Закружилась голова. У меня не было сил поднять руку, чтобы остановить проезжающие мимо машины.

Пожилой солдат-связист вытащил нож и обрезал постромки, державшие мертвого ребенка.

Из кабины грузовика, молча качая головой, вылез другой немолодой солдат. Они положили сверток на снег. Единственное, на что решился толстяк, это плюнуть в сторону удалившегося эсэсовца. Взглянув на убитого ребенка, он произнес:

— Еще одним человеком меньше на этом свете.

Он испуганно и недоверчиво взглянул на меня, но увидев выражение моего лица, тихо продолжал:

— Вот сатана!

Горели ноги. Знакомой болью ныли ребра. Во рту горечь. Меня вырвало тут же на шоссе.

Подошел какой-то фельдфебель:

— Капрал, уж не беременный ли ты? Или тебе не по вкусу эта кровяная колбаса?

Я с трудом взял себя в руки. Нельзя сводить счеты по каждому такому поводу. Слишком много кругом поводов. Расплатиться — так уж за все сразу.

Убийца еще раз вернулся к месту своего преступления и, сидя на коне, довольный, разглядывал свою крохотную жертву. Это окончательно вывело меня из равновесия. Я не мог здесь больше оставаться и поплелся со своим сейфом вперед по шоссе.

* * *

Все время я нахожусь под впечатлением этого ужасного убийства. Я рассказывал о нем крестьянам, к которым хожу за молоком, и Григорию, старшему среди военнопленных. Они или уже слышали об этом, или не раз видели подобное. Григорий сказал мне:

— Надо все менять, унтер-офицер. Систему вашу надо менять, понимаешь?..

Я рассказал об этом преступлении и санитарам нашей команды. Все молчали, подавленные.

Только санитар Геринг, нацист, постарался сгладить впечатление от этой страшной истории. Бахвалясь, он заявил:

— Седьмого ноября мы возьмем Москву и примем участие в параде вермахта на Красной площади. На этом все кончится.

* * *

Пленные выстраиваются в длинную цепь и носят воду на кухню. Вода нужна не только для кухни, но и для того, чтобы обмывать раненых. За пленными следит охранник, он стоит в сенях, боится выйти на мороз. Оттуда ему видно всех — от места, где они берут воду, до самой кухни.

Я тоже часто поглядываю на этих водоносов. Всегда повторяется одно и то же, когда не знаешь языка. Трудно высказать все, что хочешь. Разговор ведется преимущественно жестами. Расспросы одни и те же: сколько у кого сестер и братьев, чем занимался до войны, сколько лет, откуда родом, живы ли родители. А хочется знать больше. И главное, чтобы они узнали тебя. Может быть, я и здесь встречу таких, как Владимир и Сергей?

Григорий, старший среди пленных, — высокий и сильный мужчина. Он студент Ленинградского политехнического института. Довольно прилично говорит по-немецки. С ним легче говорить. Кажется, он понимает меня. Труднее с другими.

Всегда приветлив парень из «Ташкента, города хлебного» — я читал на немецком языке книгу с таким названием. Его зовут Иваном. Оба его брага служат в Красной Армии.

Есть еще Василий, бывший тракторист. У того нет ни родителей, ни братьев, ни сестер.

Федор — самый молодой из них. Он похож на подростка. Даже охранник ему симпатизирует. Вот Федор подошел к черному масляному пятну на земле, там, где останавливаются автомашины, и вымазал в масле лучины. Охранник даже не прикрикнул на него. Охранник, наверно, думает, что парнишка забавляется. Но я знаю, зачем ему промасленная лучина. Это их светильники.

Темнеет рано. Горизонт на западе черный. А на востоке небо пылает, повиснув над лесами раскаленным куполом. Кажется, что перед тобою своды тоннеля из раскаленной лавы.

В этот вечер было особенно светло.

Пленные тоже обратили на это внимание. Они были очень возбуждены, встречаясь друг с другом на дороге, по которой они носили воду, о чем-то взволнованно переговаривались, смотрели туда, на восток, на пламя. Там далеко — Москва. Они о чем-то сильно спорили. Я узнал, что спорили они о причине необычного света. Что это? Зарницы с фронта или пожар далекой Москвы?

Неужели они думают, что отсюда можно увидеть отблеск горящей Москвы?

А впрочем, все может быть!

Кто-то из них сказал, что это отсвет праздничной иллюминации. Действительно, сегодня — седьмое ноября.

Настало седьмое ноября, а что-то ничего не слышно о взятии Москвы… Конечно, там не до праздничной иллюминации. Москва — это фронт. Но год назад праздничное зарево было очень далеко видно — может быть, эти мужественные люди до сих пор не забыли его и оно стоит у них перед глазами?