Дневник моего отца - [6]

— Гробы — что навозные кучи в Эмментале, — говорил отец Карла. — Посмотришь на штабель и сразу понятно, что за люди тут живут.

Он сам, например, никогда бы не женился на женщине, перед домом которой лежали небрежно сваленные гробы.

Каждый в деревне сразу после рождения получал гроб, в который, когда наступал его час, его и клали. А до тех пор гроб ждал перед домом. У каждого мужчины имелся свой гроб и у каждой женщины. Не было жителей деревни без гроба. Естественно, и у Карла был свой. Он увидел его в середине штабеля перед постоялым двором — это была настоящая гора из гробов — оструганный ящик из почти красного дерева, успевший стать таким же темным, как и все остальные. Хозяин постоялого двора, который в углу трактира держал еще и деревенскую почту, доводился ему дядей. Братом отца. С ним и его домом было связано так много людей, что гробы просто стеной окружали дом. У дяди жили бесчисленные двоюродные тетушки, троюродные братья и сестры. Им одним требовалась дюжина, а то и больше гробов. А кроме них, было много и таких, кто, подобно родителям Карла, переехал в город или в Америку и давно обзавелся детьми и внуками. А у некоторых уже не осталось деревенской родни с собственным домом, но они продолжали держаться за деревню и считали дядю своим родственником, а его постоялый двор — своим домом; разумеется, дядя следил и за их гробами. Он точно знал: вот это — гроб Йона, а тот — Элеоноры, даже если никогда их не видел. (Вполне может быть, что тот или иной постоялец, вовсе и не житель деревни, пользовался его душевной добротой и хитростью заполучал себе гроб.) Сейчас постоялый двор, казалось, был закрыт. Вокруг никого, ни одной живой души — и куда они все подевались? А когда на небе исчез последний луч солнца, Карл не смог разглядеть даже собственных ног, даже собственной руки, вытянутой перед глазами. И только у ворот церкви горел огонь. Словно повинуясь чьему-то приказу, отец пошел в ту сторону.

Он на ощупь пробрался к двери — негасимый огонь мигал на ветру, — и она открылась, прежде чем он дотронулся до дверной ручки. Карл вошел. Внутри церкви было так светло, что он зажмурился. Сделал еще два-три неуверенных шага, а потом остановился, ничего не видя, прикрыв руками глаза. Он чувствовал тепло, жар, который исходил (он осторожно открыл глаза и смотрел теперь сквозь пальцы) от тысячи свечей, зажженных по всей церкви. Огни повсюду: перед ним на полу, вдоль стен, на огромных, с колесо, паникадилах, висевших высоко под потолком, на ограде кафедры и, совсем высоко, перед органом. Море огней. На церковных скамьях сидели мужчины в черных одеяниях, с белыми, мерцающими в свете свечей лицами. Впереди старики, за ними пожилые, дальше мужчины помоложе и совсем юные, некоторые не старше его. Прямо перед ним, в первом ряду, сидел его дядя, крупный крепкий мужчина со спутанными волосами, а рядом с ним, намного мельче, — отец. Как ему удалось прийти раньше, ведь Карл шел так быстро? Как это Карл его не заметил? И как отец умудрился остаться сухим?.. В задней части церкви он увидел белые чепцы женщин. Значит, они все здесь! Они ждали его! Они знали, они уже двенадцать лет знали, что сегодня он придет! Они смотрели на него, неподвижные, большеглазые, молчаливые. Там, сзади, рядом с колонной, была и его мать! Карл вошел через боковую дверь — за ним протянулся мокрый след, с ботинок натекла лужа — и теперь стоял перед алтарем, на возвышении, украшенном вазами с цветами. Бодяк и альпийские розы изо льна и соломы, потому что в это время года настоящих цветов еще не бывает. Перед глазами у него все закружилось, и Карл оглянулся, прикидывая, куда бы ему спрятаться — за колонну или, может, выйти обратно за дверь. Но она уже закрылась, словно сама собой, и замок щелкнул. Как будто кто-то повернул ключ. Алтарь тоже не годился. Отделанный черным мрамором, он напоминал крепость. Да и вся церковь была черной, как есть вся. Стены, покрытые черной штукатуркой, словно светились. Черные свечи (правда, огонь свечей сиял), священные покрывала, мощи мучеников и целая армия странных святых, статуй почти в человеческий рост, которые возвышались вдоль стен, держа в руках булавы и мотыги, алебарды и косы. Перед алтарем, посреди этой церковной сцены, стояли стол и стул из эбенового дерева.

Карлу стало совсем холодно, он дрожал, трясся, его зубы выбивали такую дробь, что она наверняка была слышна даже в самом последнем ряду. Ему казалось, сейчас он заревет. Но тут мужчины и женщины начали улыбаться. Несколько девочек где-то далеко позади даже рассмеялись. Но что, ради всего святого, было в нем смешного? Он дрожал, потому что промок до костей!.. Дядя встал и поднялся на возвышение перед алтарем. Тоже улыбаясь, он поднял руку, и Карл испугался, что его сейчас ударят. Но дядя лишь снял с его головы шляпу, тюрбан из куртки и положил их в корзину из черных ивовых прутьев, стоявшую наготове под столом эбенового дерева. Теперь смеялись все. Карл вспыхнул. Он не снял шляпу, и это в церкви! Да еще вымокшая насквозь куртка!.. Но дядя уже поднял его руки, а двое мужчин (откуда они только взялись?), постарше дяди, стянули с него рубашку. Ботинки. Брюки, кальсоны. Носки. И вот уже четыре сильные руки подхватили его — он трепыхался, как лягушка, — и посадили в жестяную бадью, полную горячей воды, которая неожиданно тоже появилась перед алтарем. Оба старика — дядя дал им щетки и мыло — начали скрести его с ног до головы. А-а-а! Конечно, мыло сразу же попало ему в глаза, хотя он что было силы зажмурился. Карлу казалось, что щетки сейчас сдерут с него кожу. Один старик мыл ему голову, так что она трещала, а другой схватил его пенис, отодвинул крайнюю плоть и щеткой стал яростно водить туда-сюда по головке. А потом наступил черед ног, живота, спины, зада, рук — и вот уже Карла вынули из ванны, укутали в горячие полотенца и досуха растерли. Первый старик вытер волосы, второй — живот и ноги. Они хихикали и что-то бормотали.