Дневник кислородного вора. Как я причинял женщинам боль - [39]

– Я. Так. Не. Думаю.

Вот что она сказала. Словно знала, что может убить меня на месте, но время еще не пришло. Это была дисциплина, которая меня напугала. Это означало, что бы она ни делала, она делает это по профессиональным причинам. Не будет никакой страсти. А следовательно, и прежде никакой страсти не было. «Шелбурн» был просто необходимым актом, частью предварительно испытанной и опробованной формулы. Вплоть до того момента, когда она похлопала меня по плечу посреди занятий любовью и стала позировать, как шаловливая шестнадцатилетняя девчонка, дополнив образ кокетливой улыбкой и кивком указав вниз, на свое тело. Чтобы я гарантированно сделал задуманный ею мысленный моментальный снимок. Никто не смог бы сказать, что она не понимает природы фотографии. Сдержанность, которую она продемонстрировала во время того обеда, показала мне, насколько глубока степень ее искушенности, и это заставило меня желать ее еще сильнее.

Честно говоря, возникала мысль о том, что меня водят вокруг пальца, но я и хотел, чтобы меня вели куда-то… хоть куда-нибудь. В конце концов, если она этого желала и я мог ей это дать, то почему бы нет? Я ведь был влюблен в нее, правда? А еще я был заворожен. Я два года смотрел в Сент-Лакруа французские фильмы и ни разу не видел ничего настолько интересного. И еще, помимо прочего, всегда оставалась возможность, что мне удастся снова с ней переспать. Но в действительности я был рыбкой, а она – рыболовом. Весь вопрос был в том, что она захочет, чтобы я сделал дальше.

Дальше она захотела, чтобы я сопровождал ее на выставку в Новом Гуггенхайме на Бродвее. Сказано – сделано. Упомянуть стоит лишь об одном. Когда мы подошли к одному перекрестку, забыл, к какому именно, она развернулась и, словно желая не дать мне попасть под машину, очень сильно ударила меня в грудь. Я имею в виду – действительно сильно. С секунду я не мог вдохнуть. У меня закружилась голова, я ведь уже потерял от этих потрясений около стоуна веса[11]. Я читал где-то, что, когда человек пребывает в эмоциональном шоке, область вокруг сердца теряет часть защитной жировой прослойки, и поэтому оно опасно обнажается. Один хорошо нацеленный удар может оказаться не просто очень болезненным: когда человек, который был в шоке, начинает снова набирать вес, сердце остается в «синяках», и это может привести к аортальной недостаточности. Жизни это не угрожает, но доставляет дискомфорт.

Мне было больно, но я притворился, что это не так.

Следующим портом захода в моем личном путешествии открытий стало «Шахматное кафе». Да, в Нью-Йорке есть такое заведение. В Сохо. Это было ужасно. Мы шагали мимо чуть ли не самой романтичной недвижимости на земном шаре, а я с тем же успехом мог гореть в аду. Совсем рядом со мной была девушка моих грез, но она же – источник наиболее сильной боли, какую мне доводилось испытать. В «Шахматном кафе» платишь доллар, чтобы арендовать столик, и можешь играть в шахматы сколько угодно. Там подают кофе, и, верное извечной шахматистской нейтральности, это было одно из немногих мест, где курение не только разрешалось, но и активно поощрялось. Все эти нахмуренные лбы хорошо смотрятся сквозь плюмажи сигаретного дыма.

Она победила меня с легкостью, и я обнаружил, что ерзаю на своем скрипучем стуле так же, как в «Фанелли». Во второй игре я опрокинул своего короля. Она выглядела разобиженной и обманутой. Обиженной потому, что я сократил длительность ее наслаждения. Обманутой потому, вероятно, что она планировала для меня долгую смерть от истощения, а я сам себя убил и лишил ее удовольствия. Кроме того, должно быть, это показало ей, как я играю в жизненную игру – воздерживаюсь от боли, вместо того чтобы длить ее. Она слишком активно протестовала. Словно это что-то значило.

Словно я задел больной нерв.

– Закончи игру! – крикнула она.

Я сказал, мол, не хочу длить агонию, и сделал ей комплимент по поводу того, как она хорошо играет в шахматы.

– Почему? Потому что я победила тебя?

К этому времени я уже почти хромал. Я был в психологических и эмоциональных лоскутах и лохмотьях. Еще один удар – и я бы заплакал. Завыл бы прямо на улице. Еще всего одно замечание – и из усталостных трещин у моих глаз начали бы просачиваться струйки, потом потоки и, наконец, наводнение превратило бы в каналы улицы Сохо.

Я должен был встретиться со своим добрым другом и наставником Дином в половине седьмого, и сказал ей об этом. Я никогда еще не был так благодарен за возможность убраться от нее подальше, как этим днем, – и все же сердце щемило при расставании. У меня не хватило храбрости даже поцеловать ее в щеку. Я боялся, что еще один, последний отказ – и я сорвусь. Я унесся от нее, наполненный яростью, смятением, страхом, любовью и облегчением. Мы договорились как-нибудь на неделе сходить в кино.

Меня тошнит от разговоров о ней. Но я должен рассказать кому-то всю историю. Не только отдельные куски там и сям, но всю ее, отчасти потому, что не уверен, что сам в нее верю. Я придерживаюсь того мнения, что если я ее запишу, то смогу, по крайней мере, уйти от всего этого. С этим будет покончено. Может быть, это сработает как предостережение другим.