Дневник - [8]

Когда нами овладевает такое чувство, которое сильнее нас, мы начинаем действовать как слепые, и эти моменты важны для художника, поскольку тогда формируется плацдарм формы, определяется позиция по отношению к животрепещущей проблеме. И что же я сказал? Я понимал, что лишь радикальная смена тона может принести освобождение. Значит, я постараюсь, чтобы в моем голосе появилось пренебрежение, и я начал говорить так, как будто я не придаю большого значения достижениям народа, чье прошлое менее ценно, чем будущее, как будто самым важным законом является закон настоящего момента, закон максимальной духовной свободы в данный момент. Выпячивая иностранные корни в крови Шопенов, Мицкевичей, Коперников (чтобы не подумали, что я хочу что-то скрыть, что что-то может забрать у меня свободу выражения), я сказал, что не стоит слишком серьезно относиться к метафоре, что дескать мы, поляки, «дали» их; они всего лишь родились среди нас. Ну что общего с Шопеном у пани Ковальской? Или, может быть, то, что Шопен написал баллады, хоть на щепотку увеличивает весомость пана Повальского? Разве битва под Веной может прибавить хоть на грамм славы пану Зембицкому из Радома? Нет, мы не являемся (говорил я) непосредственными наследниками ни прошлого величия, ни ничтожности — ни разума, ни глупости — ни добродетели, ни греха, — и каждый отвечает лишь за самого себя, каждый является собой.

И здесь мне показалось, что я недостаточно глубок и что (если то, что я говорю, должно привести к определенному итогу) следовало бы взглянуть на вещи шире. Потому, признав, что в некотором смысле в больших достижениях народа, в произведениях его творцов проявляются специфические добродетели, свойственные данной общности, и те напряжение, энергия, очарование, которые родятся в массе и представляют собой ее выражение, — я ударил по самому принципу национальной самовлюбленности. Я сказал, что если воистину зрелый народ должен сдержанно оценивать собственные заслуги, то народ воистину живой должен научиться легкому отношению, он обязательно должен быть выше в отношении всего, что не является сегодня его актуальным делом и современным созиданием.

«Деструктивность» или «конструктивность»? Ясное дело, эти два слова были настолько разрушительны, что подкапывались под трудолюбиво возведенное здание «пропаганды» и даже могли ввести во искушение иностранцев. Но какое наслаждение говорить не для кого-то, а для себя! Когда каждое слово сильнее утверждается в тебе, придает тебе внутренние силы, избавляет от робкого учитывания тысячи разных обстоятельств, когда говоришь не как раб результата, а как свободный человек!

Et quasi cursor es, vitae lampada tradunt[14].

Ho лишь в самом конце моей филиппики я нашел мысль, которая в атмосфере этой смутной цивилизации показалась мне самой ценной. А именно: ничто свое не может импонировать человеку; если нам импонирует наше величие или наше прошлое, то это доказывает, что они пока еще не вошли в нашу плоть и кровь.

Пятница

Самое интересное в «Ведомостях» — письма читателей.

«Редактору „Ведомостей“: В последнем номере Збышевский как всегда превосходен, Мацкевичу не хватает перспективы, зато Наглерова — пальчики оближешь. — Феликс Z.».

«Редактору „Ведомостей“: Жаль, что наши писатели так мало работают над собой, материал хороший, но не отшлифован, один только Хемар заслуживает называться истинным европейцем. Работать надо! — Юзеф Б.».

«Редактору „Ведомостей“: В предыдущем письме я писал, что пан Роман лучше Жеромского, а теперь скажу я вам, что он вообще лучше всех. Ай да пан Роман, а последняя его вещица — просто шедевр!!! Так держать! Поцелуйте детишек! — Константин Ф.».

Уголок благодушия! Здесь и пан Винцент может высказаться, и пан Валерий дать волю своему возмущенному чувству, и пани Франтишка продемонстрировать свою эрудицию. Что ж в этом плохого? Ничего, наверняка ничего. В любом случае так популяризируется литература и растет просвещенность.

И тем не менее, это не что иное, как самоутверждение в уголке, в сторонке тех, кто не завоевал права занимать другое, даже менее приличное место… вот я и говорю, что это благодушие мне противно, поскольку Литература — дама крутого нрава и ее не следует затаскивать в угол и пощипывать. Основная черта литературы — ее острота. Даже та литература, что добродушно улыбается читателю, является результатом напряженного, упорного развития ее творца. И стремиться литература должна к заострению духовной жизни, а не к подпольной терпимости.

Эта деталь, не имеющая в принципе большого значения, тем не менее характерна, поскольку она подчеркивает мужское начало в той области, которая должна быть твердой. Той же литературе, которую беспрестанно смягчают разные добрые тетеньки, плодящие романы или фельетоны, да разные поставщики второсортной прозы и поэзии, да славящиеся легким пером тюфяки, этой литературе грозит опасность стать яйцом всмятку вместо того, чтобы быть, в соответствии со своим предназначением, яйцом вкрутую.

Суббота

Из статьи г-на Б. Т. в «Ведомостях»: «Осмелюсь однако высказать подозрение, что польский оптимизм, вопреки существующему мнению, проистекает непосредственно из лености ума… Всегда, как только ситуация становится трудной, мы прибегаем к традиции „бодрости духа“…»