Дневник - [65]

Но и в собственной поэзии она разбирается столько же, сколько и в мужской, и в этом она равным образом, а может быть, еще больше бездарна. Если бы эти графоманки, эти скверные художницы своей собственной красы, бездарные ваятельницы своей формы знали хоть что-нибудь о законах красоты, никогда в жизни они не сотворили бы с собой того, что они творят. Законы, о которых я говорю, известны каждому художнику, они гласят:

1. Художник не должен совать людям под нос свое произведение, крича: Это прекрасно! Восхищайтесь этим, потому что это восхитительно. Прекрасное в области искусства должно проявляться как бы исподволь, на границе другого стремления, и быть тактичным и ненахальным.

(Но она назойливо угощает своей красотой, долгими часами совершенствуемой перед зеркалом.) Она не знает, что такое такт. Ежеминутно она обманывается в своей жажде нравиться — а потому она не царица, а рабыня. И вместо того, чтобы показать себя богиней, достойной вожделения, она выступает как неуклюжесть, пытающаяся заполучить недоступную ей красоту. Когда юноша играет в мяч для своего удовольствия, он — очень часто — прекрасен; она же играет в мяч для того, чтобы выглядеть прекрасной, поэтому она играет плохо, но кроме того, от этой красоты несет седьмым потом, так она вымучена! Но это еще не все, потому что она, прихорашиваясь до одурения, всегда, везде, в то же самое время делает мину, что, дескать, мужчины ее нисколько не интересуют. И говорит: Ах, это я только так, для эстетики! Кто поверит столь откровенной лжи?).

2. Прекрасное не может основываться на обмане.

(Она жаждет, чтобы мы забыли о ее уродствах. Силится внушить нам, что она не женщина, то есть — не тело, которое, как и все тела, бывает иногда и не прекрасным — которое является смесью прекрасного и уродства, вековечной игрой этих двух элементов (и в этом заключено прекрасное другого, более высокого рода). Никто не в силах освободить определенные телесные функции от нечистоты. Равно как и никто не может полностью вызволить дух из нечистоты. Но она хочет, чтобы мы поверили, что она цветок. Стилизуется под божество, под «чистоту», под невинность. Ну, не комична ли она в этих абсурдных усилиях? Заранее обреченная на неудачу? Что за маскарад? Что же теперь, из-за того, что она надушена, я должен поверить, что это букет жасмина? Или завидев ее на каблуках полуметровой высоты, — в то, что она стройна? Единственное, что я вижу, так это то, что каблуки не дают ей свободно передвигаться. Так прекрасное стесняет ее, становится для нее параличом — эта ужасная скованность женщины, проявляющаяся в каждом движении, в каждом слове, этот кошмар, что она никогда не может быть свободна по отношению к себе…).

(И в этой роли самки она напрочь теряет чувство реальности, обманывает в открытую, полагая, что сумеет заразить своей трусливой и лживой концепцией тела (и духа). Мода! Какая чудовищность! То, что в Париже называется элегантностью, все эти линии, силуэты, профили, не являются ли все они самой пошлой мистификацией, исходящей из излишней стилизации тела? Эта прикрыла свои выдающиеся окорока шарфом и думает, что стала величественной; та строит из себя пантеру, а эта пытается с помощью сложной шляпки переделать свою дряблую кожу в Меланхолию. Но тот, кто скрывает (тщетно) дефект, уступает дефекту. Дефект должен быть побежден, побежден истинной ценностью в моральном и физическом смысле. Те уроды, которыми нас пичкают парижские журналы мод, эти создания Диора, Фата, с выступающим бедром, с обтекаемой линией, с загнутым пальчиком, застывшие в идиотской «изысканности», — этот с точки зрения искусства верх омерзения, пошлость, доходящая до обморока, это попросту глупо и бездарно-претенциозно, эта безвкусица еще более вызывающа и вульгарна, чем все то, на что способен пьяный кучер.)

3. Прекрасное должно быть независимым.

(Девка, простая девка от коровы — приветствую тебя, королева! Почему, ответь, нет в тебе смертельной дрожи, что тебя не примут! Ты не боишься, что тебя оттолкнут. Ты знаешь, что не красивость делает тебя желанной, а пол, ты знаешь, что мужчина везде будет жаждать твоей женственности, пусть и не эстетизированной. А значит, твоя красота не в прислугах у твоего пола; она не боится, не дрожит, не пыжится; она спокойна, естественна, триумфальна… О! Неназойливая, ненахальная! О, изысканная!).

Среда

Смертельны грехи женщины «из общества» в ее святыне — в эстетике, — именно там, где она должна чувствовать себя как дома. Подумать только, а ведь они — вдохновенье мужчины, наши источники лиризма, и мы должны упиваться вином из этой бочки. Несравненная первородная красота женщины, та, которой наградила ее природа, и нет ничего более великолепного, возвышенного и упоительного, чем то, что мужчина получил молодую подругу, ставшую сразу его слугой и госпожой, нет ничего более чудесного, чем та интонация, которую вносит женщина, это пение вторым голосом — загадочное дополнение мужского начала, взгляд на мир в другой плоскости, недоступная нам интерпретация… Почему это чудо подвергалось столь ужасной вульгаризации? Однако здесь следует провести одно важное разграничение: ужасна сегодняшняя женственность, а не женщина. Отдельно взятая женщина не ужасна, ужасен стиль, который возник в их среде и которому каждая из них предана. Но кто создает женственность? Мужчина? Наверняка инициатором является мужчина, но потом они сами начинают совершенствоваться в общении друг с другом, и искусство обольщения и охмурения, как и все прочие виды искусства, — уже автоматическое, уже теряющее чувство реальности и чувство меры, — растет и развивается механически. Сегодня женщина является женщиной в большей степени, чем она должна ею быть, она перегружена той женственностью, которая сильнее ее самой, она — продукт определенных общественных условностей, результат определенной игры, определенным образом подстраивающей друг к другу мужчину и женщину — вплоть до того, что этот танец, беспрестанно растущий, становится убийственным.