Дневник - [30]
Признайтесь же, что для этого вашего безумства недостает кровавого подтекста. Не впадайте в ложь и признайтесь, что, уже выброшенные из салонов, вы до сих пор бубните литанию высокородных фамилий.
Почему вы краснеете? Почему вы возмущаетесь и протестуете, говорите, что переросли это; к вашему сведению, вы еще не выросли, все это остается в вас.
Но в таком случае… если уж вы этим набиты… если это в вас есть… как же можно претендовать на действительное существование? В реальной жизни? Иерархии, мифы, звания, возникшие в давнишнем вашем четвертьсвете, а сегодня уже мертвые (потому что тот фрагмент бытия, из которого они возникли, уже исчез) продолжают закрывать от нас бытие, а мы этим дохлым божкам тайно приносим смешные жертвы.
Довольно, довольно… Зачем я говорю о вас? Расскажу лучше о себе. Послушайте мою историю. Для меня аристократия была одним из тех незрелых расстройств, одним из тех ужасных юношеских очарований, о которых неизвестно, родились ли они во мне или были мне навязаны, но с которыми я боролся в литературе, а еще больше — в жизни. И, как это всегда бывает с такой незрелой мифологией, создалось впечатление, что ее можно очень легко преодолеть, и только более глубокий взгляд и более точный счет совести показывают всю ее хищническую живучесть. Что касается меня: разве я не мог просто пренебречь снобизмом и обратить его в ничто, прикрываясь фразами, приготовленными на этот случай: «Нет, это не по мне, для меня не титул имеет значение, а сам человек, нет, кто теперь верит в эти смешные суеверия!» И, говоря так, я не солгал бы, поскольку это действительно соответствует моему пониманию, я бы сказал, прогрессивному и очищенному от извечной глупости. Однако, будучи правдой, эти слова были бы правдой только до определенной степени. Такая постановка вопроса, по-моему, не вполне интеллигентна и свидетельствует о поверхностном подходе, поскольку сила любой незрелой мифологии зиждется на том, что она дает о себе знать, даже если мы ее не признаем и прекрасно понимаем, что это чепуха. Достаточно, чтобы к такому прогрессисту, который объявил о своем освобождении от предрассудков, приблизился самый настоящий князь, как всё его «равенство» станет в нем трудолюбиво стирающим грань, натужным, более того — он должен будет постоянно быть начеку, чтобы не скатиться в неравенство! Тебе приходится от чего-то защищаться — вот тебе лучший довод, что это что-то существует! Дела не всегда обстоят так гладко, как того желала бы демократическая добропорядочность.
И нетрудно понять, почему с этими иерархиями обязаны считаться даже самые прогрессивные. Не потому ли, что даже если маркиз тебе не нравится, он нравится другим, и ты вынужден считаться с другими. У тебя не получится запанибрата обратиться к кому-нибудь, перед кем склоняют головы другие — и не стоит за глаза обзывать их глупцами — незрелость всегда находит своих людей и ими держится. Можно было бы также сказать, что, не признавая личной ценности аристократа, мы теряем чувствительность к тому факту, что он — продукт многовековой роскоши (по которой мы все вздыхаем), олицетворение богатства, беспечности, свободы, что он — продукт той среды, которая — справедливо или нет — возвысилась над нищетой жизни. Родовая аристократия не отличается достоинствами. Здесь встречаются и плохо воспитанные люди. Это не самые светлые умы и зачастую размягченные и неприятные характеры. Это весьма дурная эстетика и довольно сомнительный шарм. Их слуги в общем гораздо лучше их, даже в смысле манер. Но пороки аристократии проистекают из ее образа жизни и являются свидетельством ее жизненного уровня, который нам так нравится, вопреки моральной и эстетической природе явления. Можно также добавить, что аристократия притягивает и восхищает, как все герметические, эксклюзивные миры, у которых есть свой секрет; она нас манит той самой тайной, которая блестела и переливалась перед Прустом и в группке jeunes filles en fleur[46], и в салоне г-жи де Германт.
А поэтому лихая расправа со снобизмом, несколькими псевдозрелыми фразами не свидетельствовала бы слишком хорошо о том человеке, который так защищается, и я был вынужден искать новый путь. Но какой? Честное слово, не знаю, не будет ли злоупотреблением с моей стороны еще раз открыть книгу моих воспоминаний… Да, да! Естественно, я не мог позволить, чтобы Ротшильды или Фосиньи-Люсанж… чтобы старая княгиня Франтишкова или Эдди Монтегю Стюарт возымели надо мною власть — я должен был защищаться, да, да, если я хотел хоть что-то значить в культуре, я должен был низвергнуть с моего неба графский и княжеский зодиак! Но как это сделать? Против таких болезней я знаю только одно лекарство: открытость. Тайные болезни лечатся только их выявлением. Когда я на рауте встречал старую Франтишкову, меня мучило не то, что она господствовала надо мною своей беспредельной и, казалось, чуть ли не разнузданной утонченностью конечностей, а то, что я устыдился это признать; и эта моя деликатность стала моим поражением! В тот день, когда я отважился громко признаться в моей слабости, порвалась цепь, которой я был стреножен. Как сегодня помню, дело было много лет тому назад в Стокгольме, где я случайно встретился с князем Гаэтано, который со своей сестрой Паулиной де Антиколи-Коррадо, маркизой Пескопагано, жил у Оппедгеймерра. Именно там я впервые сформировал свое отношение к аристократии.
