Дневник дьявола - [10]

Я не мог ничего выдавить из себя, даже вновь оказавшись за чашкой кофе в пабе, откуда нас забрали.

— Я не мог ничем помочь, они и так сделали бы это, — вот и все, что он мог мне сказать.

В тот момент я еще не думал, что цель поездки была ему известна, а значит, он мог бы сообщить обо всем англичанам. Во всяком случае, тогда ничего такого не пришло мне в голову. Я задумался об этом значительно позже, когда сам уже увяз в том деле по уши. Я превратился в его соучастника!

Совсем рядом, над лесом, мы увидели вертолеты. Позже до нас донесся грохот взрыва, и вертикальный столб черного дыма, словно во время жертвоприношения, взмыл над деревьями в небо. Мы могли бы вернуться туда, чтобы сфотографировать кровавую месть армии. Мне казалось, что Фишман каким-то образом вызвал военных. Но я ошибался. Если бы это на самом деле было так, он остался бы ждать там. Однако такое развитие событий не было предусмотрено, поэтому мы не вернулись на поляну. Он не выносил неожиданностей. Тогда страх заговорил моими устами:

— Это вы их вызвали?

Он покосился на мое плечо и ничего не ответил.

— Если нет, то самое время сделать это сейчас.

Я заметил, как в его взгляде промелькнула тень интереса. Он оценил мою идею.

— Не стоит. Мы сделали снимок ранним утром. Там уже не было никого, кроме трупа. Обратная дорога через лес заняла у нас несколько часов. Скоро здесь появится толпа журналистов. Никто ни о чем не догадается.

Сказав «мы сделали», он приглушил мои угрызения совести, которые, впрочем, таяли сами собой под влиянием лихорадочных размышлений о последствиях, которые нас ждут, в случае если власти узнают, что Фишману было известно, где держат пленника, а он ничего не предпринял, чтобы помочь несчастному. В то же время, после того как снимок был опубликован, я понял, что ИРА может заподозрить нас в доносе. Меня вновь охватил страх.

Фотография была выдержана в желто-красных тонах, какой-то завистник заметил, что Адриан любит смотреть через объектив на покойников. Зубья вил позади головы мертвеца поблескивали в пламени свечей. Остальное помещение, словно в саване, тонуло во мраке, который то и дело пронизывали яркие лучи солнца с кружащимися в них пылинками. До сих пор мне очень нравится эта фотография, хоть я и не одобряю методы и намерения Адриана Фишмана. Спасение жизни! Разве может сравниться подобная жертва с катарсисом, которых испытают миллионы тех, кто увидит снимок? Читая этот фрагмент, с сожалением должен признаться, что своей демагогией ему удалось сбить с толку даже вашего покорного слугу. Ему не нужно было высказывать это вслух, мне и так все было ясно. Кроме того, я побаивался его. Самые крепкие узы — это узы страха. Чертов аферист!

Сейчас мне кажется, что слова о катарсисе он написал значительно позже. Несмотря на то, что он часто рассуждал о призвании фоторепортера, его «миссии» и тому подобном, это говорилось скорее для отвода глаз; истинные же причины его поступков были скрыты завесой тайны.

Я никогда не был верующим человеком. Отец, который остался фрейдистом даже тогда, когда это уже вышло из моды, с детства убедил меня в «грандиозном обмане», как он называл религию. Мать, баптистка, страдала, но не смела перечить. Перед смертью она успела рассказать мне, что всю свою жизнь молилась за меня. Тогда я уже девять лет работал с Фишманом, так что ее слова не произвели на меня особого впечатления. Адриан же, напротив, проявлял определенный интерес к религиозным символам. Случалось, он говорил, что хотел бы сфотографировать легион демонов, покидающих тело какого-нибудь несчастного, которому читают экзорцизмы. «Знаешь, так, нерезко, в движении». Как-то со свойственным ему юмором, который, впрочем, забавлял только его самого, он заявил, что нам выпало жить в эпоху дьявола. Потому что, во-первых, приближается Миллениум, а во-вторых, Рональд Уилсон Рейган — это Зверь, число которого 666, так как каждое из его имен состоит из шести букв. Однако, когда он говорил о Нечистом, за юмором скрывалось нечто серьезное (одна из его любовниц назвала это «зашторить мозг»). Такое состояние напоминало сосредоточенность, которая сопутствовала ему, когда он был занят фотографированием. Психиатр назвал бы это «отрешенностью». Однажды вечером, будучи под хмельком, где-то в центре песчаной бури, я спросил его, существует ли преисподняя.

— Разное болтают, — ответил он без колебаний и рассмеялся.

Это прозвучало бы как ни в чем не бывало, если бы не его зашторенный мозг и покрасневшие от песка глаза.

И все-таки однажды он сфотографировал не трагедию, как обычно, а нечто совсем иное. Однако и тот снимок он сделал не просто так. В Стамбуле мы посетили мечеть Агиа-София [14]. Оказавшись внутри, он машинально начал устанавливать штатив, поймал в объектив купол мечети и пару раз нажал на спуск. Я нашел в дневнике этот отрывок. Я явственно ощущал чье-то прикосновение к волосам на затылке. Неведомое злобное существо пыталось добраться до меня. Некоторое время спустя я спросил о фотографиях из мечети. «Неинтересные», — ответил он. Тогда мне показалось, что он был разочарован, не обнаружив на этих снимках ничего сверхъестественного. Сейчас я понимаю: он чувствовал, будто его предали. Его, которому в мире, где миллионы трупов уже никого не трогают, была дарована сила создавать почти библейские символы, лишили права прикоснуться к тому, что нельзя узреть.