Дневник детской памяти. Это и моя война - [2]

Некоторые мемуаристы полагают, что немцы, кстати сказать, не издевались над жителями захваченных территорий, не бесчинствовали без смысла. Зато приказания исполняли пунктуально. Отлавливали ребятишек во время еврейских облав и казней (это была у них программа). Отступая, жгли деревни (тоже программа: чтобы наступающие русские не нашли крыши над головой). Попавший же в плен немец добрел: с благодарностью подкармливался из рук наших жалостных вдов и сам делился, выказывая любовь к нашим мальчишкам, вооруженным рогатками. Немец есть немец…

В общем невыносима гремучая смесь ненависти и жалости, встающая из воспоминаний тогдашних детей войны.

«В садик я больше не пошла, а с 6 лет начала зарабатывать себе на обед – помогала соседям управиться с ребятишками, помыть посуду, что-то принести, и меня за это кормили…»

В садик – ладно, а в школу нельзя не пойти, потому что школа – это не только классные занятия («чернила делаем из шелухи черных семечек и заливаем прямо в отверстия на партах, куда чернильницы ставят, но чернильниц-непроливаек нет»), это еще и трудфронт («начинается сенокос, мы с взрослыми ночью копним, скирдуем граблями»…). Где фронт, где тыл?

А урожаи где? Их нет, потому что поля вытоптаны скотом: скот массово перегоняют на восток, чтобы не достался немцам…

В городах школьные здания частью отданы под госпитали (и тут уж не уследишь, кто кого подкармливает: раненые учеников или ученики раненых).

Война – всюду, это всеобщее состояние, из которого нельзя выйти и которое нельзя подделать.

Два-три штриха – чтобы нынешний читатель попробовал вжиться в ситуацию: она не так-то легко укладывается в привычные гуманные нормы, а в военное время укладывается только в линию прицела.

Беженка с ребенком на руках – спасается от германского нашествия. Эшелон разбомбили – идет пешком, сотни верст по донской степи, на восток, к Волге.

Ее обгоняет наша отступающая пехота. Иногда спрашивают:

– Как сына зовут?

– Фридрих, два года.

– Немец, что ли?

Не столько тогдашним встречным, сколько им, нынешним читателям, она объясняет, что сына назвали в честь Фридриха Энгельса.

Хорошо объяснить состояние души именем одного из великих основоположников марксизма. Но надо же представить себе состояние душ, – когда от волжского города, названного в честь того самого основоположника, снаряжают в ссылку граждан Республики Немцев Поволжья.

Пятилетний немчик Петер Штарк (в будущем – летчик советской гражданской авиации) вспоминает:

«Я видел свою маму в последний раз. До сих пор слышу этот страшный плач женщин, когда их отправляли. Они бились в истерике, их усаживали на телеги, а они спрыгивали к детям, их снова усаживали и тогда уже привязывали. А вокруг телеги народ толпится, провожает, успокаивает… Мучительные воспоминания. Так я остался один…»

Картина, в которой нет ни одного штриха кровью. Но что должно твориться в душах женщин, которых привязывают к телегам? А в душах тех, кто их привязывает?

Лека Аннинский с отцом

Еще картинка – уже не из поволжско-сибирской, а из московской реальности 1941 года. Паника 15 октября, многократно описанная историками. Добавлю штрих, и опять не кровью, а… солью.

«Москва вся бежала, бежала, а потом резко обезлюдела. В эти дни открыты были двери уже пустых магазинов, люди вынесли все что смогли. Мы с бабушкой пришли в соседний магазин, там уже никого и ничего не было, а под ногами была рассыпанная грязная соль, ее затоптали. И бабушка стала ее собирать. Дома она ее промыла и просушила. И все повторяла – «Война, детка моя, война, немец на пороге». Это наше соленое богатство потом пригодилось – мы стали всем давать соль, а нам за это давали что-нибудь покушать».

И опять: что должно откладываться в душах людей, получающих от судьбы такое спасительное богатство – смешанную с грязью соль из-под ног!

Последний штрих. И снова не кровью. Электричеством. Немецкие власти нашли способ сортировки детей в лагере Аушвиц… он же польский Освенцим:

«Как детей отбирали для работы? Если дотянулся росточком до провода, то зажигается лампочка, и значит годишься для работы. А если лампочка не зажглась, значит мал – в газовую камеру».

Окаянный Двадцатый век… Поставил же человечество лицом к лицу с этой самоубийственной жутью!

Лев АННИНСКИЙ,

сын старшего политрука

Александра Ивановича Иванова-Аннинского,

добровольца 1941, погибшего в 1942

Детям войны посвящается

Это и моя война Неполное собрание детских воспоминаний

Лариса Машир

Как-то само собой, помимо моей воли возникло это название. Но внутренний голос меня тут же одернул: какое ты имеешь право говорить «моя война»? И все же верх взяла мысль – имею!

Ну, во-первых, на перекрестках журналистской судьбы случались такие встречи, когда мои герои словно спотыкались о свои военные воспоминания, и они осколком застревали и в моей памяти, и моем блокноте, и на пленке…

Во-вторых, я сама ребенок войны, чудом выживший младенец. Значит, это и моя война, ставшая нянькой целому поколению уцелевших детей разного возраста! И поэтому далеко не всем подходит выражение, что они родом из детства. Часть из нас, сегодня живущих, родом из войны. Вот и получается, что дети военного поколения, последняя живая связь с самой страшной войной в истории человечества, приняли эстафету памяти у фронтовиков.